Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
Что-то это мне напоминает… Ну конечно, впрямую «Сон смешного человека».
А еще? Тютчева. Мандельштама.
Тютчев:
Как океан объемлет шар земной, Земная жизнь кругом объята снами…Это же почти перевод.
Мандельштам:
Я слово позабыл, что я хотел сказать. Слепая ласточка в чертог теней вернется На крыльях, срезанных, с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песньОн же:
Какая боль искать потерянное слово.Сон — это художественное произведение, создаваемое бессознательно.
«Сон смешного человека» как законченный художественный финал (и в то же время — какое начало!) всего «единого произведения Достоевского» (и опять, конечно, открытый финал).
Здесь должны быть вспомянуты, должны вспомниться буквально все до единого произведения прежние, начиная с «Бедных людей».
Это — проработать, тоже музыкально (как «прорабатывают» в таких случаях финалы композиторы и дирижеры). Сейчас — о мотивах, интонации, образах, словах даже из «Белых ночей», которые (мотивы, образы…) звучат в «Сне смешного человека» и без которых «Сон» не может быть точно понят, исполнен.
Уже на первой страничке — чудные формулы: «Молодой вопрос <…> очень молодой».
Кстати, эпиграф-то взял из Тургенева: значит, отдал сердечную душевную дань, а потом забывал.
«Мальчик у Христа на елке»
Традиция рождественских сказок — почти двухтысячелетняя, а Достоевский ее взял и взорвал. Как все эти сказочки начинаются и как заканчиваются? Сладким елеем. А Достоевский — «взорвал», убил и воскресил этот жанр.
«Мальчик у Христа на елке» — не может быть на Земле такого человеческого сердца, которое не было бы пронзено этой рождественской сказкой… Какой кровавый кусок сердца вырван…
«Бобок»
«Бобок» сегодня. Сначала абзацем-двумя дать — вдохновенно — сам «Бобок», как бы сам по себе, а потом вдруг — да не в «Бобке» ли мы все живем? Не бормочем ли мы все сами: бобок, бобок, бобок…
«Разврат в таком месте, разврат последних упований, разврат дряблых и гниющих трупов и — даже не щадя последних мгновений сознания! Им даны, подарены эти мгновения и…»
«Бобок» — образ человечества. В последний момент своего уже потустороннего существования, когда есть еще последняя, самая последняя возможность спастись…
Очень важное новое: две отдельные части.
1. «Маленькие трагедии» Достоевского. «Записки из подполья», «Приговор» (потерянная глава), «Бобок», «Кроткая», «Сон смешного человека».
2. Дети. От первого до последнего произведения. От «Бедных людей» до «Братьев». Нарастающее УСИЛЕНИЕ этой темы. «Все — дите».
«Сон смешного человека» дать в разделе «Маленькие трагедии», а потом — в личностном разделе («Мы на земле недолго»). Сюда оттуда — все личностное, но раньше — дать значки, подготавливающие этот взрыв понимания.
Есть — и ничего с этим не поделаешь — факты «любимые» и «нелюбимые». Последних боишься, «забываешь», они досадят, а тем не менее их-то и надо особенно искать,
«Любите ли вы уличное пение?» (Сценка на улице, «Преступление и наказание»). Похоже, что в «Белых ночах» впервые (все-таки уточнять) появляется тема «смешного человека» и начинает (и уже не заканчивается до самой смерти художника) «разрабатываться».
«…я — тип… Тип? тип — это оригинал, это такой смешной человек! тут выходит смешная история» (2; 111–112). На с. 112: «смешной господин», «смешной человек». На с. 113: «смешные вопросы». Тут же: «опрокинутое лицо» — впервые? Не у Гоголя ли украл? Ср., сколько раз потом повторяется этот оборот; кстати, на с. 113: «…вы говорите, точно книгу читаете» — слово в слово, как потом Лиза — Подпольному; тут же: неужели в первый раз? — «прощальный луч потухающего солнца» — 114; тут же: «отрадная норка» — 115; тут же: человек — «сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу» — 116; тут же: образ «ничто, глупый круглый нуль» — ср. позже; тут же: «как будто одна минута должна была продолжаться целую вечность»; «Послушайте, зачем мы все не так, как бы братья с братьями? Зачем самый лучший человек всегда как будто что-то таит от другого и молчит от него? Зачем прямо, сейчас, не сказать, что есть на сердце, коли знаешь, что не на ветер свое слово скажешь? А то всякий так смотрит, как будто он суровее, чем он есть на самом деле, как будто все боятся оскорбить свои чувства, коли очень скоро выкажут их» (2; 131).
Итак, ищу специфику моей книги о Достоевском. Не состязаться ни с кем. Найти свое. Это книга не «образовательная», не академическая, но личностная, духовная («образовательность», академизм, «эрудиция» — все это должно быть, но должно быть скрыто, незаметно, ненавязчиво, растворено).
Мой идеал — исполнить Достоевского. Рихтер, исполняющий… Мравинский… Ростропович… Каждое, каждое произведение Достоевского высветить, просветить, облучить всеми другими, на каждом свести воедино, сфокусировать все прежние и все последующие (пока у меня это получилось немного только на «Преступлении и наказании» и «Сне смешного человека», а надо — каждое и «снизу», и «сверху»)…
Достоевский должен быть исполнен не просто под аккомпанемент, не просто в сопровождении поэзии, живописи, музыки, но как бы в едином концерте, что ли.
Идея бесконечности не может быть открыта на земле — но только на небе. Идея бесконечности, так сказать, вверх. Иное дело идея бесконечности вниз, «в себя». Макрокосмос и микрокосмос.
Незаметно — вовлечь читателя в язык, т. е. в стихию чувства-мысли Достоевского. Незаметно заставить его перейти в эту «знаковую систему». Для этого выверить все заголовки, все эпиграфы.
В сущности, я «претендую» (на самом деле мечтаю) на то, чтобы ВСЕ части (и непосредственное прочтение, и обобщение, и литература о…) были по-своему художественны (если под художественностью понимать, по Толстому, — передачу настроения. Это определение мне почему-то всего дороже и всего понятнее).
Вся книга — выйти из «точки» и вернуться, вернуть читателя к «точке». Выйти и взорвать эту «точку».
«Образ Достоевского» (внутренний эпиграф к книге). Неточно. Точнее будет: образ Достоевского-художника. Оговорить, потому что образ личности мне не по силам.