Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
Ср. Толстой: «Извращенный разум», «ухищрения ума», «шахматная игра ума», «плутовство ума», «мошенничество ума» (подборка Г.Я. Галаган. С. 16).
Итак, надо признать: я не прав. Я так увлекся (и правильно сделал) проблемой самообмана, — что озаглавил этим всю свою первую книгу о «Преступлении и наказании», думая, что привлеку внимание читателя к оной, и не понял, что я, невольно, его раздражаю.
Ведь реально то, что я, надеюсь, сделал, «исполняя» роман, — это два таких пункта.
1. Разгадать слова автора: «Уничтожить неопределенность, т. е. так или эдак объяснить все убийство».
Талантливые мотыльки вроде В. Шкловского,
Сумел! В этом-то и вся суть дела (да в этом-то вообще его кредо, если угодно): «уничтожить неопределенность…».
Уничтожить! Неопределенность!
Потому что если НЕ уничтожить, то эта неопределенность уничтожит мир.
Один замечательный человек и очень большой знаток Достоевского (Евнин) мне говорил, помню, в курилке Ленинки: «Вот видите: Достоевский сам не мог понять Раскольникова…» Очень хорошо помню, как меня это задело, раззадорило, разазартило. И я дал себе зарок докопаться.
2. Л. Гроссман, человек, сделавший для нашего постижения Достоевского невероятно много, ничуть не менее, чем А. Долинин и М. Бахтин, был в восторге от письма Достоевского к Каткову, где, как известно, изложен первоначальный план «Преступления и наказания». Он, Л. Гроссман, вспомнил при этом пушкинские слова — «единый план “Ада” есть уже плод высокого вдохновения».
Но есть факт: Достоевский сжег роман, написанный по этому плану, и написал роман почти по абсолютно противоположному плану (там вся история умещалась меньше чем в две недели, там признание, раскаяние и искупление совмещались в одной точке, там все разрешалось подвигом Раскольникова на пожаре — двух убил, двух спас… и едет на каторгу как герой за наградой… Вот тут-то меня и кольнуло: как же так, зачем сжигать «плод высокого вдохновения»?).
Вот, собственно, две задачи, которые я много лет пытался решить и, смею надеяться, все-таки решил.
Понял наконец (очень далеко не сразу), что это не одна и не две, а одна и та же задача: две стороны, две грани одного и того же.
«Неопределенность» и была оттого, что Достоевский начал писать роман в форме исповеди. Отсюда-то — и вся «неопределенность»!
Нельзя, нельзя было доверять Раскольникову последнее слово о самом себе. Он его еще не заслужил, не выслужил, не выстрадал.
Достоевский сжег не что иное, как свою собственную художественную «неопределенность» в отношении к Раскольникову.
Два этих пункта («уничтожить неопределенность») вовсе не только и не столько чисто литературоведческая, чисто литературно-критическая задача — и работа. Она потребует от нас более значительных усилий, чем вначале казалось. Придется, по мере сил своих, пытаться подняться и на вершины философии и спускаться в глубины психологии, пытаться понять, что существует беспрерывно расширяющиеся горизонты на поверхности, «вверх», и, оказывается, такое понятие есть, — беспрерывно углубляющиеся горизонты «вниз».
Последняя, итоговая мысль, формула должна быть, вероятно, такой: обе задачи слились в одну, одна перешла в другую и помогла понять: потому, для того и сжег исповедь, ЧТОБЫ — «уничтожить неопределенность».
Тут на самом деле — бездна, а я только чуть-чуть в нее заглянул… Но вдруг
Дело вот в чем. Мы все время, всегда, почти всегда, принимаем определяющее решение при 1) незнании главных «дано», т. е. при незнании знаний, уже добытых, уже известных, уже проверенных и перепроверенных, уже доказанных и передоказанных, отфомулированных и отчеканенных, безусловно необходимых и, если угодно, неизбежных; 2) и — при этом! — при этом незнании, при этом абсолютно непростительном невежестве, — никогда не принимается в расчет, во внимание незнание Главного, незнание о самом существовании Тайны…
Горизонт… не земной, а — вселенский и — навсегда.
К тому же, следуя за Бродским (см. его Нобелевскую речь), «позволительно спросить, многие ли из нас могут припомнить Зло, которое запросто с порога сказало бы: “Привет. Я — Зло. Как дела?”»
Вдруг вспомнилось, как самообманно рассуждает Подпольный: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится» (5; 122).
«Уничтожить неопределенность»
Запомнится, загадается, а даст Бог, и разгадается. «Уничтожить неопределенность» — иначе неопределенность уничтожит мир. Неопределенность-то и есть самоубийство.
Сделать главку о Разумихине, может быть, одном из самых надежных героев русской литературы. И умен, и глубок (его монолог о логике, которая предугадает три случая, а их миллион), и абсолютно органическое неприятие раскольниковской теории, и работник, и остроумец…
Еще не забыть о Раскольникове важную деталь. Часы отца для Раскольникова — как крест для Миколки. Кстати, на нем, на Раскольникове, нет креста. (Потом берет у Сони крестик кипарисовый.) Собрать все о Боге и черте, все, все. Мать ему: «Молишься ли ты?» Первое детское религиозное воспоминание его (ср. у самого Достоевского, у Алеши Карамазова).
Да, не забыть еще: в разделе о «Преступлении» сделать вдохновенную главку о монологе Мармеладова в трактире. Это действительно одна из самых гениальных страниц Достоевского. Никто, кажется, на ней, на главке этой, не останавливался — по «малости предмета», а тут «предмет», «человечек» то есть, кричит, взрывается так, что, кажется, весь мир должен закричать и взорваться. У Достоевского всегда так, а особенно — в «Кроткой», в «Сне смешного человека».
Да, именно так: сделать особые главки — о Мармеладове и о «Кроткой».
Кто еще ниже их, кто еще может быть ниже их — Мармеладова и героя «Кроткой»?..
А ведь мир — весь мир — духовный взрывается от их крика, от их глаголящего самосознания.
«Преступление и наказание» — вся сжатая история человечества от «убий человека» до «убий человечество». Об этом эпилог романа. Повторять, находя новые оттенки, замкнув на «Сон смешного человека», на «Великого инквизитора», на «Алеф», на «уничтожить неопределенность», т. е. перед нами не просто «формула», а живое, трепещущее, переливающееся слияние всех времен и всех пространств разом. Эпилептический припадок. Магомет.