Довлатов — добрый мой приятель

Штерн Людмила

— Так зачем он куражится?

— Изображает рокового мужчину, чем и подцепил тебя на крючок. Тем более, что весь этот кураж-эпатаж — тоже литература, только устная. Это во-первых. А во-вторых, полагаю, что он собирает материал для худпроизведений… Что-нибудь вроде «Мадам Бовари», «Дамы с собачкой» или «Люмпена с камелией».

— Так что делать?

— Что хочешь. Развлекайся, но не принимай его выходки всерьез, а то наплачешься.

— Как реагировать?

— С д е р ж а н н о, а то он будет тебя таскать в зубах, как собака тапку. Не расточай комплиментов направо и налево, рассказы хвали умеренно, не лезь в бутылку при приглашении замуж и не прячься в чужих подъездах. Конечно, для тебя тут таится опасность.

—

Какая?

— Он найдет другую шлепанцу, то есть даму. И жизнь твоя лишится цвета, вкуса и запаха.

— Можно ему хотя бы позвонить, когда я прочту рассказ?

— Ни в коем случае.

— Но он будет нервничать.

— Вот и прекрасно. Предоставь ему эту возможность: поиграй в «психопинг-понг».

Проползли томительные три дня. Телефон молчал. На четвертый день Довлатов «моргнул», то есть позвонил первый. Я сдержанно одобрила рассказ. Он всполошился и спросил, может ли он сейчас за ним зайти и поговорить подробно. Я сказала, что занята, но вечером собираюсь к Ефимовым и оставлю рассказ у них. Кстати, Игорь еще этого рассказа не читал.

— Когда вы будете у Ефимовых?

— Около девяти.

К Ефимовым я заехала на минуту прямо из университета, оставила рассказ, и предупредила, что вечером у них наверно появится молодой прозаик.

Как в воду глядела. Ефимовы утверждали, что он был явно разочарован, не застав меня, и не на шутку загрустил.

Итак, как и советовал Гена Шмаков, игра в психопинг-понг началась.

Довлатов был очень мнителен. Он обладал гипертрофированной зависимостью от людской хулы и людской хвалы. Он дорожил комплиментами, даже от людей им не уважаемых, и нестерпимо страдал от равнодушия. Естественно, что его — начинающего писателя — должны были волновать суждения писателей-коллег и слушателей. Ведь читателей у него тогда не было. Но Сергей страстно желал нравиться всем: нервно расспрашивал, упомянут ли он был в разговоре А и В, почему на него косо взглянул «презираемый» им Y, и как посмел «жалкий» Z не пригласить его на какое-то домашнее чтение. Кстати, если те же Х, Y и Z приглашали его, он с видимым удовольствием отказывался. Ему важно было быть позванным. Невнимание к себе Довлатов воспринимал очень болезненно. И еще: с одной стороны, он утверждал, что стыдится своей импозантной внешности. Во всяком случае, выражал опасение, что его яркая брутальная наружность маскирует деликатную душу и литературный талант. С другой стороны, он своей эффектной наружностью пользовался в хвост и в гриву, сражая наповал продавщиц, парикмахерш и официанток. Но не только представительницы этих профессий попадали под его мартин-иденовское обаяние. Я сама была свидетелем, как в Нью-Йорке, где множество «литературно-художественных» мужчин-гомосексуалов, одинокие, средних лет литературные редакторессы впадали при его появлении в транс.

Как-то на ранней стадии развития нашей враждебной дружбы я все же затащила Довлатова в Эрмитаж. Он стойко продержался минут пятнадцать, на шестнадцатой затосковал, побежал куда-то звонить и, наконец, появился, вдохновенный, с сообщением, что мы немедленно едем в гости к Андрюше Арьеву.

— Никаких гостей, я иду домой. У меня есть семья, в конце концов.

Мои частые отказы проводить с Довлатовым вечера в напоенной алкоголем компаниях вызывали раздражение, толкавшее его на поступки «повышенной абсурдности» (выражение моего научного руководителя). В тот «эрмитажный» день Сергей сказал:

— Только ненормальная может отказаться провести со мной вечер. Давайте поставим эксперимент. Покажите мне самую красивую девицу в этом зале. Мне нужно пять минут, чтобы уговорить ее поехать со мной на край света. Хотите пари?

— Ну зачем вы фиглярничаете?

— А что мне еще остается делать?

К счастью, чувство юмора и самоирония часто выручали его из ситуаций «повышенной нелепости».

Что же на самом деле Довлатов хотел от меня? Он

вбил себе в голову, что его литературный успех зависит от того, буду ли я при нем. Именно поэтому, случайно попав в его орбиту, я стала, как он выражался, жизненно ему необходима. И я, действительно, осталась в его орбите надолго, точнее, навсегда. Я была восторженной поклонницей его таланта, что послужило Сергею основанием считать, что у меня абсолютный слух и соколиный глаз на современную прозу. Насчет слуха и глаза не знаю, но вкусы наши, действительно, совпадали. Оказалось, что мы замирали от одних и тех же стихов.

Помню, как стоя на Исаакиевской площади под проливным дождем, мы хором декламировали Мандельштама:

Я слово позабыл, что я хотел сказать, Слепая ласточка в чертог теней вернется. На крыльях срезанных, с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песнь поется.

Мы любили одних и тех же писателей. Исключение составляли Фолкнер, до которого не доросла я, и Пруст, до которого не дорос Довлатов. Я бы сама тоже не доросла до Пруста, но мой друг и гуру Гена Шмаков строго следил, чтобы я не зацикливалась на одних американцах.

В первый год нашего знакомства мы с Сергеем виделись очень часто. Способствовала этому куча свободного времени. Геологическая аспирантура, а точнее — синекура, не требовала ежедневного присутствия на кафедре. Довлатов, вопреки ссылкам на «страшную занятость», тоже не убивался в своей газете «За кадры верфям». Проблема для Сережи заключалась в том, что я не могла, да и не хотела проводить с ним вечера, как говорила наша няня, «незнамо где». Тот опыт, который я приобрела, отправившись с ним раза два в дебри новостроек, оставил тяжкое впечатление. Незнакомые, правда, суперлитературные алкаши, квартира без телефона, городской транспорт не ходит, на такси денег нет, как добраться домой — непонятно, на часах полтретьего ночи, и Витя обзванивает больницы и морги. Сережу абсолютно не волновало, что те же морги наверняка обзванивают Нора Сергеевна и Лена.

Поэтому я предпочитала общаться с Довлатовым при свете дня, и это было замечательно. Мы встречались раза три в неделю в десять утра на углу Невского и Литейного у кинотеатра «Титан» и направлялись по Литейному к Неве, с заходом в «Академкнигу» (напротив улицы Жуковского) и в рюмочную на углу Белинского.

За один рубль десять копеек мы становились обладателями двух рюмок водки и двух бутербродов с крутым яйцом и килькой. Затем начиналось обсуждение написанного им накануне рассказа. Обычно оно сводилось к панегирикам.

Тем не менее на солнечном фоне взаимного восхищения я нет-нет да и оказывалась одураченной простофилей. Вероятно, героиней будущего эскиза для «Дамы с собачкой». Вот одна из его вероломных козней. Звонок в девять часов утра.

Довлатов (голос драматически-глухой): «У меня несчастье. Я звоню, чтобы попрощаться. Не пытайтесь меня разыскивать».

Я: «Что случилось?» — Если ему повезет, у меня может сорваться что-нибудь, вроде: — «Где вы? Хотите, я приеду?»

Секундная пауза и затем: «Только не сегодня. Я иду на день рождения».

В разыгрывании таких «шахматных» этюдов Довлатов был неистощим. Добавьте к этому безграничное обаяние и блестящий артистизм. Одна барышня рассказывала мне, что на закате двухнедельного романа, «опалившего ей крылья», Довлатов позвонил ей с таким зловещим текстом:

— Я понял, что не могу без вас существовать. Но жизнь сложилась так, что нам не суждено… Никогда… Никогда… — и повесил трубку.

Девица, прорыдав час, снова набрала его номер. Это было предусмотрено. К телефону подошла Нора Сергеевна. В прошлом драматическая актриса, она тоже любила театральные эффекты.