Довлатов вверх ногами

Соловьев Владимир Михайлович

Я тоже склонен был считать описанную Сашей Б. в его последней заметке встречу небывшей, но художественным вымыслом, в который он сам поверил, либо действительно плодом уже больного воображения. Что-то вроде шизофренического раздвоения личности: беременная девушка олицетворяла его растревоженную совесть либо страх перед наступающей смертью - я не силен во всех этих фрейдистских штучках, говорю наугад. А потом я и вовсе забыл о ней думать за событиями, которые последовали: смерть Саши, панихида, похороны. Пришло много телеграмм из Советского Союза, в том числе от редактора суперрадикального журнала: он выражал глубокое сочувствие семье и просил прислать ему "Сашин гардероб", так как был одного роста с покойным.

Мы хоронили Сашу

в ненастный день, американский дождь лил без передышки, все стояли, раскрыв зонты, казалось, что и покойник не выдержит и раскроет свой. "Его призрак кусает сейчас себе локти", - сказал его коллега по здешней газете, где Саша подхалтуривал. Я трусовато обернулся настолько точно это было сказано. Слава богу, призрак невидим - по крайней мере, его, кусающий себе локти, - мне, который единственный знает истинную причину его смерти. Однако, обернувшись в поисках призрака, я заметил высокую беременную девушку с чемоданчиком в руке - она стояла в стороне и одна среди нас была без зонта.

Она промокла до нитки. Я подошел к ней и предложил свой зонт, сказав, что знаю её. Разговор не клеился, а похоронную церемонию из-за ливня пришлось свернуть. Мне было жаль с ней расставаться, я спросил у неё номер телефона. Она сказала, что телефона у неё здесь нет, но она может дать московский, так как сегодня уже улетает. Не знаю зачем, но я записал её московский телефон.

Вот он:

151-43-93.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

POST MORTEM фрагменты из будущей книги "ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА НА ПОРОГЕ СМЕРТИ"

Новая книга Владимира Соловьева "Портрет художника на пороге смерти" написана от лица юной особы, которая, благодаря родителям (художник и критикесса), с младых ногтей вращалась среди великих мира сего от литературы и искусства, а после отвала за кордон снова оказалась в том же плюс-минус - кругу. Здесь, в Америке, она определилась как профессиональный фотограф, к её услугам частенько прибегают русско-американские знаменитости - Барышников, Шемякин, Ростропович, Довлатов и другие, она у них - а иногда между ними - мальчик на побегушках (несмотря на гендерное отличие от последнего). Самый близкий ей из этой разношерстной компании семейный друг, по её подозрениям б. чичисбей её матери, мнимотаинственный персонаж, обозначенный в докуромане, ему посвященном, буквой "О": поэт, изгнанник, нобелевец и прочее. Читатель вправе подставить под этого литературного героя какой угодно реальный прототип - автор снимает с себя ответственность за разгул читательской фантазии. Как и за высказывания рассказчицы, которая отнюдь не его altеr ego. Он и так поступает легкомысленно, предлагая читателю эти вырванные из контекста фрагменты - не исключено, что они подвергнутся кой-каким, а то и весьма значительным переменам, помещенные в магнитное поле целого, пока ещё недосозданного. Однако эти отрывки имеют прямое отношение к Довлатову, герою уже законченной о нем книги - соблазн их тиснуть сюда был слишком велик, чтобы пытаться с ним совладать.

Автор и не пытался.

По жанру "Портрет художника на пороге смерти" - роман, хоть и с реальными героями, а потому, при портретном сходстве основных персонажей и аутентичности их поступков, реплик, словечек и интонаций, неизбежны и преднамеренны беллетристические швы, топографические подмены и хронологические смещения. Скажем, реальный - слово в слово - разговор переносится из питерской квартиры на Второй Красноармейской в московскую на Малой Филевской или из кафе "Флориан" на Сан-Марко в кафе "Моцарт" в Гринвич-Вилледж. Либо событие 93-го года помечается 95-м. Делается это намеренно, автор исходит из требований сюжета, контекста, концепции и ритма прозы. Да и герой под псевдонимом "О" среди поименованных и реальных - как кукла среди живых людей. Пусть автору даже, если повезет, удастся сделать его "живее всех живых" - включая его прототипа, который в последние годы жизни сильно забронзовел

и покрылся патиной. Цель автора: превратить условное в безусловное, маловероятное и даже невероятное - в абсолют. Чтобы художественный образ подменил и затмил своим сюрреализмом реального человека - задача под стать человеку, с которого О списан. В его энергичный - как он сам говорил, "стоячий" - период.

В жанровом контексте "Портрета художника на пороге смерти" такое смешение оправдано, а здесь автор вынужден объясняться курсивом. И ещё одно курсивное пояснение: О описан когда в третьем лице, а когда во втором рассказчица ведет с покойником бесконечный воображаемый диалог.

Зато Довлатов дан под своим реальным именем.

C подлинным верно.

Приводимые куски, так или иначе связанные с Довлатовым, насильственно (резать пришлось по живому) извлечены из четырех начальных глав - "Post mortem", "Еще не изобретена была виагра", "Проблема сходства и несходства" и "Вуайеристка", однако в этой публикации фрагментам даны условные межзаголовки, отсутствующие в "Портрете художника на пороге смерти".

ДВОЙНИК С ЧУЖИМ ЛИЦОМ

Чему только меня не учили в детстве: музыке, танцам, стихосложению, рисованию, даже шахматам, да только не в коня корм. Единственное, что в жизни пригодилось, - это подаренный папой на день рождения фотоаппарат "Зенит", а уже поэт подсказал мне объект - "Крыши Петербурга", превратив хобби в приключение. Сколько чердаков и крыш мы с ним облазили в поисках удачного ракурса! Заодно его пощелкала - кривлялся и вставал в позу. Пока не свалил за бугор, а столько-то лет спустя и мы вслед. Я так думаю, если б не его отвал, культурная эмиграция из Питера была бы не такой буйной половина бы осталась. "Я сплел большую паутину" - его собственные слова. Мы были частью этой паутины. Можно и так сказать: вывез постепенно с собой своих читателей. Нынешняя его всероссийская слава, которая началась после нобелевки, а посмертно разгорелась ярким пламенем, - это уже нечто иное, чем широко известен в узких кругах времен моего питерского тинейджерства.

Сам взялся проталкивать мои питерские "крыши" в американские издательства, но книга вышла уже после его смерти. В соответствующей - он бы сказал "спекулятивной" - модификации: я добавила несколько его питерских фоток, редакторша придумала подзаголовок "Поэт и его город", а наш общий земляк Сол Беллоу сочинил предисловие. Может, сделать второй том про Нью-Йорк - не меньше ему родной город, чем СПб, да и списан с того же оригинала: оба - Нью-Амстердамы. А третий том про Венецию, метафизическую копию Петербурга: тот самый ландшафт, частью которого охота быть, то есть осесть навсегда - его мечта.

Сбылось: нигде столько не жил, сколько ему предстоит на Сан-Микеле.

Отец у него, кстати, был фотограф-газетчик.

Короче, ему я обязана профессией, хоть он и отрицал за фотографией статус искусства:

– Еще чего! Тогда и зеркало - искусство, да? В смысле психологии ноль, а как память - предпочитаю сетчатку глаза. Точность гарантирована, никакой ретуши.

– А как документ?
– спрашиваю.

– Только как пиар и реклама.

Сама свидетель (и участник) такого использования им фотографии.

Звонит как-то чуть свет:

– Подработать хочешь, Воробышек?

– Без вариантов.

– И поработать. Снимаю на весь день.

– Какой ненасытный!

– Путаешь меня с Мопассаном.

– А ты, дядюшка, кто?

– Разговорчики! На выход. Не забудь прихватить технику. Мы вас ждем.

То есть вдвоем с котом, которого тоже нащелкала: фотогеничен.

Было это ещё до нобелевки. "Тайм" взял у него интервью для своей престижной рубрики "Профайл" и предложил прислать того же фотографа, что пару лет тому сделал снимок для его статьи в "My turn". На что он ответил: фотограф уже есть, и вызвал меня.