Довлатов вверх ногами

Соловьев Владимир Михайлович

Помимо трех детей, нажитых с единственной женой (еще одно доказательство, что он не был донжуаном), у него был внебрачный сын где-то, положим, в Кишиневе, которому Саша исправно посылал вещи и переводил деньги и совершеннолетия которого страшился, - этот сын, виденный Сашей только однажды во младенчестве, сейчас был подросток и мечтал приехать к отцу в Америку. С другой стороны, однако, количество детей, и особенно наличие среди них внебрачного, казалось Саше наглядной демонстрацией его мужских способностей, что, возможно, так и было - я в этом деле небольшой знаток, у меня всего-навсего один сын, да и тот, с нашей родительской точки зрения, пусть даже необъективной, - непутевый (сейчас, к примеру, зачем-то улетел на полгода в Индию и Непал).

И вот неожиданно Саша стал всем говорить, что у него не один внебрачный ребенок, а, по его подсчетам,

несколько и они разбросаны по городам и весям необъятной нашей географической родины. Все это было маловероятно и даже невероятно, учитывая, с какой неохотой даже замужняя советская женщина заводит лишнего ребенка, а уж тем более - незамужняя. Впрочем, Саша претендовал и на несколько детей от замужних женщин, хотя у тех вроде бы были вполне законные, признанные отцы. По-видимому, внебрачные дети казались Саше лишним и более, что ли, убедительным доказательством его мужских достоинств, чем внебрачные связи, ибо означали, что женщины не просто предпочитают его другим мужчинам, но и детей предпочитают иметь от него, а не от других мужчин, будь то даже их законные и ни о чем не подозревающие мужья. "Этого никогда нельзя знать наверняка", - усомнился я как-то, когда речь зашла об одной довольно дружной семье, которую я слишком хорошо знал, живя в Москве, а потому сомневался в претензиях Саши на отцовство их единственного отпрыска. "Какой смысл мне врать?" - возразил Саша, и я не нашелся, что ему ответить.

Слухи о его внебрачных детях достигли в конце концов Советского Союза и имели самые неожиданные последствия - воображаемые либо реальные, но внебрачные дети материализовались, заявили о своем существовании и потребовали от новоявленного папаши внимания и помощи. Больше всех, естественно, был потрясен их явлением Саша Б.

Сначала он стал получать письма от незнакомых ему молодых людей со смутными намеками на его отцовство. Первое такое письмо его рассмешило - он позвал меня, обещал показать "такое, что закачаетесь", я прочел письмо и сказал, что это чистейшей воды шантаж. Однако такое объяснение его тоже не устраивало - он не хотел, да и не мог, брать на себя дополнительные отцовские обязательства, однако и отказываться от растущей мужской славы не входило в его планы. Он решил не отвечать на письма, но повсюду о них рассказывал: "Может, конечно, и вымогатель, а может, и настоящий сын, поди разбери! А разве настоящий сын не может быть одновременно шантажистом?" говорил он с плутовской улыбкой на все ещё красивом, хоть и опухшем от пьянства лице. Такое было ощущение, что он всех перехитрил, но жизнь уже взяла его в оборот, только никто об этом не подозревал, а он гнал от себя подобные мысли.

В очередной его отъезд на дачу я прочел следующие записи на ответчике и в тетради:

Ответчик. Это Петя, говорит Петя. Вы меня не знаете, и я вас не знаю. Но у нас есть одна общая знакомая (хихиканье) - моя мама. Помните Машу Туркину? Семнадцать лет тому в Баку? Я там и родился, мне шестнадцать лет, зовут Петей... Мама сказала, что вы сразу вспомните, как только я скажу "Маша Туркина, Баку, семнадцать лет назад". Мама просила передать, что все помнит... (всхлипы). Извините, это я так, нервы не выдержали... У меня было тяжелое детство - сами понимаете: безотцовщина. Ребята в школе дразнили. А сейчас русским вообще в Баку жизни нет. Вот я и приехал... Я здесь совсем один, никого не знаю... По-английски ни гугу. Мама сказала, что вы поможете... Она велела сказать вам одно только слово, всего одно слово... Я никогда никому его не говорил... Папа... (плач). Здравствуй, папочка!

Тетрадь. "Уже третий! Две дочери и один сын. Чувствую себя, как зверь в загоне. Если бы не ответчик, пропал бы совсем. Домой возвращаюсь теперь поздно, под покровом ночной тьмы, надвинув на глаза панамку, чтобы не признал незваный сын, если подкарауливает - почему у нас в доме нет черного хода? Машу Туркину помню, один из шести моих бакинских романов, забавная была - только почему она не сообщила мне о нашем совместном чаде, пока я жил в Советском Союзе? Мой сосед-соглядатай скорее всего прав - шантаж. Либо розыгрыш. Если ко мне явятся дети всех моих любовниц, мне - каюк. Даже если это мои дети, какое мне до них дело? Неужели невидимый простым взглядом сперматозоид должен быть причиной жизненной привязанности? У меня есть обязанность по отношению к моей семье и трем моим законным, мною взращенным детям, плюс к сыну в ближнем зарубежье - до всех остальных нет никакого

дела. Каждому из претендентов я могу вручить сто долларов - и дело с концом, никаких обязательств. Из всех женщин, с которыми спал, я любил только одну: для меня это единственная любовь, а для неё - случайная, быстро наскучившая ей связь. Это было перед самым отъездом, я даже хотел просить обратно советское гражданство. Одного её слова было бы достаточно! Но какие там слова, как она была ко мне равнодушна, даже в постели, будто я её умыкнул и взял насильно. Я человек бесслезный, не плакал с пяти лет, это обо мне Пушкин сказал: "Суровый славянин, я слез не проливал", хотя я не славянин, а Пушкин плакал по любому поводу. А я плакал только из-за Лены, и сейчас, вспоминая - плачу. Единственная, от кого я бы признал сына не глядя".

Здесь я как читатель насторожился, заподозрив Сашу в сюжетной натяжке - какая-то фальшивая нота зазвучала в этом, несомненно, искреннем его признании, что единственная любовь в жизни этого самоутверждающегося за счет женщин беспутника была безответной. Я закрыл тетрадь, боясь читать дальше - ведь даже если сын от любимой женщины и позвонил Саше, то в повести это бы прозвучало натянуто, неправдоподобно. О чем я позабыл, увлекшись чтением, - что это не Саша писал повесть, а повесть писала его, он уже не властен был над её сюжетными ходами. Жизнь сама позаботилась, чтобы Саша Б. избежал тавтологии, хотя его предчувствия оправдались, но в несколько измененном, я бы даже сказал - искаженном, гротескном виде. Пока он прятался от телефонных звонков, раздался дверной, и дормен по домофону попросил его спуститься.

– К вам тут пришли, - сказал мне Руди.

– Пусть поднимется.

– Думаю, лучше вам самому спуститься. С чемоданом.

– Какого черта! Ты не ошибся, Руди? Ты не путаешь меня с другим русским?

– Никаких сомнений - к вам!
– сказал Руди и почему-то хихикнул. Я живо представил себе белозубый оскал на его иссиня-черном лице.

Передо мной стояла высокая красивая девушка - действительно с чемоданом, скорее, с чемоданчиком, но Руди смеялся не из-за этого, его смех был скабрезным и относился к недвусмысленному животу - девушка была на сносях. Смех Руди означал, что теперь уж мне не отвертеться, хорошо еще, что жена на даче и так далее, в том же роде - у наших негров юмор всегда на таком приблизительно уровне. Руди показал пальцем на улицу - там ждало такси. Положение у меня было пиковое - я видел эту восточную красавицу первый раз в жизни, но, с другой стороны, она была беременной, и я без лишних разговоров, ни о чем не спрашивая, расплатился с таксистом, взял чемодан и повел девушку к лифту.

В квартире девушка повела себя как дома. Пожаловалась, что устала с дороги, попросила халат, полотенце и отправилась в ванную, откуда вышла через полчаса ослепительно красивая, напоминая мне смутно кого-то - скорее всего, какую-нибудь актрису. Какую это, впрочем, играло роль - я втюрился в эту высокую девушку с семимесячным животом с первого взгляда. Как говорят в таких случаях - наповал.

Усадил мою гостью на кухне, выложил на стол то немногое, что обнаружил в нашем обычно полупустом летом холодильнике, и, продолжая мучительно припоминать, на кого похожа моя гостья, приступил к расспросам, ибо она явно была не из разговорчивых и не торопилась представиться. Я вытягивал из неё ответ за ответом.

– Откуда ты, прекрасное дитя?
– попытался я внести ясность пошловатой шуткой, всегда полагая пошлость необходимой смазкой человеческих отношений, так почему не попробовать сейчас?

Она, однако, не откликнулась ни на юмор, ни на пошлость, а просто ответила, что она из Москвы и зовут её Аня.

Дальше наступила пауза - я суетился у газовой плиты, разогревая сосиски, Аня рассматривала кухню, а заодно и меня - в качестве кухонного аксессуара.

Я налил себе стакан водки, надеясь с его помощью снять напряжение, и пребывал в нерешительности в отношении Ани:

– Вам, наверно, не стoит...

– Нет, почему же? Налейте. Это в первые два месяца не советуют, а сейчас вряд ли повредит плоду.

Про себя я отметил слово "плод" - любая из моих знакомых употребила бы иное, а вслух спросил, не лучше ли тогда ей выпить что-нибудь полегче у меня была почата бутылка дешевого испанского хереса.

– Я бы предпочла виски, - сказала Аня, и я грешным делом подумал, не принимает ли она мою квартиру за бар, а меня за бармена.

– Виски нет, - сказал я ей.
– Но я могу сбегать, здесь рядом, за углом.