Довлатов
Шрифт:
Это нужно было сделать. Сережа снова выбрал таллиннский вариант — только на сей раз гораздо более радикальный. Обострились его отношения с секретными службами. От них можно было ждать чего угодно, Довлатов был абсолютно незащищенным человеком со всех точек зрения. Скажем, Бродскому, который водку не пил и не дебоширил, соседи по коммунальной квартире дали положительную характеристику для суда. А к Сереже действительно могли придраться по любому поводу. Он мог загреметь очень серьезно в один момент. И вот Довлатов решился на прыжок в нечто опасное и неизведанное. Он решил попробовать спастись. И, в общем, спасся.
Лев Лосев:
Я уехал в Америку раньше Сережи, и в этот период, когда я уже был там, а
Перед отъездом все мои друзья твердили:
— Главное, вырваться на свободу. Бежать из коммунистического ада. Остальное не имеет значения.
Я задавал им каверзные вопросы:
— Что же ты будешь делать в этой фантастической Америке? Кому там нужен русский журналист?
Друзья начинали возмущаться:
— Наш долг — рассказать миру правду о коммунизме!
Я говорил:
— Святое дело… И все же, как будет с пропитанием?
В ответ раздавалось:
— Если надо, пойду таскать мешки… Тарелки мыть… Батрачить…
Самые дальновидные неуверенно произносили:
— Я слышал, в Америке можно жить на государственное пособие…
Лишь немногие действовали разумно, то есть — постигали английский, учились водить машину. Остальные в лучшем случае запасались дефицитными товарами.
Наталья Антонова:
Я, честно говоря, не очень хорошо помню Сережины проводы. Для меня это был большой стресс, потому что тогда провожали людей, прощаясь с ними навсегда. Мы переживали разлуку как потерю близкого человека. Было понятно, что его больше никогда не увидишь. Говорят, расставание — это маленькая смерть. Я только помню, что я оставила у Сережи дома свой новый жакет, который с большим трудом купила, собирая деньги по копеечке. Кто-то мне на следующий день сообщил, что Сережа тогда сказал: «Она же женщина. Она обязательно вернется за своим жакетом. Мы еще увидимся». Но я пожертвовала жакетом. Я больше не приехала.
Валерий Воскобойников:
Я не могу вспомнить нашей последней встречи. В то время я очень часто бывал в отъезде. Вернувшись из очередной командировки, я обнаружил, что Сережи в городе нет: он уже уехал. Иначе я бы, конечно, прошел его провожать. После этого я долго не мог избавиться от острого ощущения одиночества. Можно не видеть человека месяцами (после его ухода из «Костра» мы общались не так уж часто), но знать, что в любой момент можно созвониться и встретиться. Тогда я был уверен, что он уезжает навсегда, и я никогда его больше не увижу. Позднее оказалось, что эмиграция — не
Игорь Смирнов-Охтин:
Когда летом 1978 года в аэропорту «Пулково» он подряд всех обнимал, успевая каждому из нас сказать что-то, могущее принадлежать только «каждому из нас», мы знали, что больше не увидим его. Знали, что, конечно, письма своими пунктирами нас свяжут — но это ненадолго; связь прервется, и еще некоторое время будем слышать его в письмах самым близким ему здесь людям, и начнем ходить к ним в гости, читать его письма, но и это ненадолго, потому что все связи растают, размоются. И разделит нас бездна…
И уже тогда — летом семьдесят восьмого — я решил писать о нем воспоминания. Решить-то решил, но писать не начал. Тормозила, вероятно, недопустимость подобной мемуаристики, когда, включив «Спидолу», можно услышать его голос, его — живого, здравствующего, лапидарно-ясного, естественного…
( Смирнов-Охтин И.Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 422)
Я не интересуюсь тем, что пишут обо мне. Я обижаюсь, когда не пишут.
Евгений Рейн, поэт:
Трудно сейчас назвать более любимое, более популярное имя в современной русской прозе. Я узнаю его книги в метро, вижу их на иных, совсем не богатых полках, где стоит только самое необходимое.
В нашей литературе со всеми ее эверестами есть отныне особое довлатовское место, теперь уже навсегда отвоеванное, добытое поистине высокой, предельной ценой.
Ради него так много прожил и так рано умер Сергей Довлатов.
( Рейн Е.Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 403–404)
Иосиф Бродский, поэт:
Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку.
( Бродский И.О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С.Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 359–360)
Яков Гордин, писатель:
Думаю, секрет довлатовской популярности заключается в том, что его читатели узнавали и узнают себя в его герое. Этот герой — большой брутальный человек. Но несмотря на всю свою красоту и силу, он не справляется с жизнью, он слаб. Один читатель ощущает себя таким же, как этот герой, и это служит для него оправданием. Другой читатель видит себя сильнее и чувствует свое превосходство над этим неудачливым альтер эго автора. Я вовсе не так огромен, не так красив и не так талантлив, но с жизнью я, тем не менее, справляюсь, и читать про этого человека мне приятно. Кроме того, в писательской манере Довлатова огромную роль играет анекдотический слой его рассказов. Осмелюсь думать, что в читательском сознании Довлатов все-таки воспринимается как великий шутник. Думаю, это и есть фундамент его массовой популярности. Уровень серьезного, трагического — уже надстройка.