Довлатов
Шрифт:
Сережа суеверно за рукописями не приходил. Последнее его приношение, к счастью, лежало у меня в столе.
( Соловьев В., Клепикова Е.Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 81)
В «Авроре» произошла совсем уж дикая история. Лена Клепикова рассказы одобрила. Передала их новому заведующему отделом — Козлову. К этому времени у него скопилось рукописей — целая гора. Физически сильный Козлов отнес все это на помойку. Разве можно такую гору прочесть?! Да еще малограмотному человеку…
С Козловым я в дальнейшем познакомился. Напыщенный и глупый человек. Напоминает игрушечного Хемингуэя… Я перелистал ленинградские журналы. Тяжелое чувство охватило меня. Не просто дрянь, а какая-то безликая вязкая серость. Даже названия почти одинаковые: «Чайки летят к горизонту», «Отвечаю за все», «Продолжение следует», «Звезды на ладони», «Будущее начинается сегодня»…
Елена Клепикова:
Как раз в это время в отделе прозы появился новый заведующий — Вильям Козлов. Человек глубоко невежественный и склонный к моментальным, без всяких сомнений, поступкам. В свой первый рабочий день Козлов заявился в редакцию рано утром и вскоре туда забежала ватага пионеров за макулатурой. Страна переживала очередной бумажный кризис. И кто-то, видно, в райкоме дал пионерам наводку на «Аврору» как такой резервуар макулатуры. Секунды не подумав, Козлов пригласил их в отдел прозы и предложил весь шкаф со всеми рукописями, включая Сережины папки.
Не хочется вспоминать реакцию Довлатова, когда он пришел, наконец, за рукописями. Был там гнев, желчь, недоумение, обида. Но была для него в этом макулатурном применении его рассказов и мрачная символика. Как будто все, что он делал эти годы, уничтожено и никому не нужно. Перерезано. И он снова становился начинающим писателем.
( Соловьев В., Клепикова Е.Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 81–82)
В 76-м году три моих рассказа были опубликованы на Западе. Отныне советские издания были для меня закрыты. (Как, впрочем, и до этого.) Я был одновременно горд и перепуган.
Друзья реагировали сложно. Одни предостерегали:
— Вот увидишь, тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!..
Другие высказывались так:
— Напечатали, а что толку? Тиражи на Западе микроскопические. Там не заметят. И тут все дороги закроют…
Третьи как будто осуждали:
— Писатель должен издаваться на родине…
И только мать все повторяла:
— Как я рада, что тебя наконец печатают!..
Александр Генис:
Своему знакомству с Сергеем Довлатовым я обязан эмигрантскому изданию «Время и мы». Впервые прочитав его сочинения в этом журнале, я сразу понял, что наконец-то у нас появился писатель, о котором я всегда мечтал. В то время (в особенности по сравнению с нашим) русская литература была довольно богата, но ей явно не хватало легкого и веселого голоса, который был моментально узнаваем со страниц книги Довлатова «Невидимая книга». Ведь Довлатов дебютировал мемуарами, что довольно необычно.
…Бесславный конец хрущевской оттепели, газеты, журналы, альманахи наполнены тусклой, мертвящей халтурой, перспективы молодого литератора ничтожны, будущее рисуется в мрачном, трагическом свете.
Тогда мы впервые услышали имя Карла Проффера. Знакомые рассказывали о молодом американском профессоре, начинающем издателе, выпускающем русские книги, говорили о его встречах с Ахматовой и о дружбе с Бродским.
Вскоре Проффер стал легендарной фигурой. Появилась новая инстанция — «Ардис», появился новый вариант литературного самоутверждения — издаваться ТАМ, на Западе, у Карла Проффера.
Через некоторое время в «Ардисе» на русском и английском языках была издана моя первая книга. Скажу без кокетства: издание этой книги тогда значило для меня гораздо больше, чем могла бы значить Нобелевская премия — сейчас. В моей жизни появился какой-то смысл, я перестал ощущать себя человеком без определенных занятий. Не будет преувеличением сказать, что Карл Проффер в те годы буквально спас мне жизнь, удержал от самых безрассудных, отчаянных и непоправимых шагов.
Затем пошли неприятности. Меня отовсюду выгнали. Лишили самой мелкой халтуры. Я устроился сторожем на какую-то дурацкую баржу — и оттуда выгнали.
Я стал очень много пить. Жена и дочка уехали на Запад. Мы остались вдвоем. Точнее — втроем. Мама, я и собака Глаша.
Елена Довлатова:
Тогда уже началось это великое переселение. Наши дела, действительно, шли не так хорошо, надо было коренным образом всё менять. Было два пути: или, уехав в какой-то медвежий угол, сгинуть, или попытаться в эмиграции прожить еще одну жизнь. Я наконец решила рискнуть. Устав ждать, я категорически заявила, что так жить больше не буду, и мы с Катей стали собираться в путь. Конечно,
И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил остаться. Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо, еще не достиг какой-то роковой черты. Все еще хотел исчерпать какие-то неопределенные шансы. А может, бессознательно стремился к репрессиям. Такое случается. Грош цена российскому интеллигенту, не побывавшему в тюрьме…
Меня поразила ее решимость. Ведь Лена казалась зависимой и покорной. И вдруг — такое серьезное, окончательное решение.
У нее появились заграничные бумаги с красными печатями. К ней приходили суровые, бородатые отказники. Оставляли инструкции на папиросной бумаге. Недоверчиво поглядывали в мою сторону. А я до последней минуты не верил. Слишком уж все это было невероятно. Как путешествие на Марс. Клянусь, до последней минуты не верил. Знал и не верил.
Ирина Балай:
В это время я часто встречала Сережу на улице, ведь наш театр находится прямо около его дома. Он выходил в сопровождении своей собаки Глаши. Это был маленький фокстерьерчик. И собачка эта выглядела еще более миниатюрной на фоне огромного Сережи. Они долго шли вдвоем по улице Рубинштейна, и оба казались очень одинокими и грустными.
До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей.
Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить.
Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия…
Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой.
Затем они сели в автобус.
Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш…
Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне:
— Пригнитесь.
Я отвечал:
— Не льется…
Наталья Антонова:
После отъезда жены Сережа написал мне письмо: «Мои дела внутренние умеренно хороши. Первого февраля улетели Катя с Леной. Накануне Лена сломала руку, поехала в гипсе. Катя ревела, только прощаясь с Глашей. В аэропорту я простудился, это кстати, потому что мама в ужасном состоянии, оставлять ее нельзя… От горя и одиночества у меня выросла седая борода».
В апреле меня избили. Шел по улице, навстречу двое милиционеров. Затащили в отделение и стали бить. Без единого слова. Затем суют готовый протокол: «Распишитесь». Читаю: «Задержан в нетрезвом виде. Выражался нецензурными словами. Оказал злостное сопротивление».
«Чушь какая-то… Не подпишу».
Снова начали бить. А сопротивляться нельзя. Вызовут по рации наряд, да еще с понятыми. Вконец изувечат. А дома мать. А у нее давление 260/140. И вообще, когда тебя долго бьют, настроение портится. Короче, от шока и бесхарактерности я эту дикость подписал.
— Это намек, — высказался опытный знакомый (две судимости). — Чего, мол, не едешь, поторапливайся. Иначе тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!
— Пусть они сами уезжают.
— Кто?
— Кто мне жизнь исковеркал.
— Дождешься… уедут они… Там работать надо…
Наталья Антонова:
Насколько я знаю, он не хотел уезжать. Это был вынужденный поступок. Мне он говорил так: «Это моя родина, что бы здесь ни происходило, это мой язык, моя культура, моя литература. Я хочу жить здесь». Но в стране началась масштабная подготовка к Олимпийским играм. Года за два начали очередную чистку: всех неблагонадежных решено было отправить или в тюрьму, или в сумасшедший дом, или за границу. Вот тогда за Сережей и начала всерьез охотиться милиция, и это в значительной степени определило его решение.