Dreamboat
Шрифт:
– Заходи, не заперто - раздалось из-за двери. Голос был удивительно знаком - Северианов, не веря еще, распахнул дверь.
Человек, стоявший в прихожей, улыбался. Был он высок, строен, в меру седоват и обращаться к нему следовало не "товарищ", и даже не "ваше благородие", а, как минимум, "ваше высокоблагородие", а то, возможно, и "ваше превосходительство". И, что самое главное, Северианов его знал!
Глава 1.
День давно перевалил свою середину и медленно начал движение к завершению, было жарко, лениво и праздно, плющ свисал с переплетенных прутьев ограды зеленым желе, и даже солнце светило как-то неохотно, по обязанности. Дорожку устилал толстый слой сосновых шишек, а орехи висели прямо над головой, при желании можно было
– Позвольте поухаживать за Вами, Настюша, - Мария Кирилловна взяла Настину чашку, долила кипятка из самовара, из заварного чайника плеснула янтарного цвета заварки.
– Угощайтесь, пожалуйста. Как говорится, выпей чайку - забудешь тоску.
Известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев поддержал Марию Кирилловну торжественно-выразительной декламацией стихов столичного поэта Александра Блока:
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка, наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Словно оценив стихи, польщенный самовар свистнул соловьем-разбойником, и гости заулыбались, а Юрий Антонович продолжил:
– Лев Николаевич Толстой так говорил: "я должен был пить много чая, ибо без него не мог работать. Чай высвобождает те возможности, которые дремлют в глубине моей души".
– Мария Кирилловна чаевница знатная, - расплылся в улыбке Порфирий Алексеевич Нелюдов.
– Да-с, коль чаем угощают, значит, уважают.
– А как же-с, - подхватила Мария Кирилловна.
– Чай не пьешь - откуда силу берешь? Чай, чаек, чаишко, травка, хоть и китайская, а напиток-то наш, расейский. Истинно, так сказать, русский, без всяческих экивоков. Вареньице берите, накладывайте, не стесняйтесь! Вишневое, из собственного сада!
– сухонькая морщинистая рука подвинула розетку с крупными ягодами в тягучем сиропе.
– Кушайте, дорогая. Медку, опять же, да блинков...
Была Мария Кирилловна маленькой, подвижной, седые волосы стянуты на затылке в пучок. И вся круглая. Нет, на пивной бочонок не похожа и на огромный надутый шар тоже. И не толстая совсем. Просто круглая, словно, в Марии Кирилловне не было острых углов. Да и вообще ничего острого. Круглое обличие, круглый нос, круглые глаза, рот - словно маленький кружок. Лицо бесцветное, лишенное ярких красок, словно набросок, замалевок, на который неведомый художник двумя узкими росчерками угля нанес брови - свинцово-черные, смоляные. Как деготь. Как антрацит. Как пролитая на бумагу тушь. Она сидела в торце стола, возле большого пузатого самовара, кажущегося крупнее своей хозяйки. Самовар сверкал медными боками, мягко и приятно отражая солнечные лучи и наполнял стол вокруг себя сиянием и умиротворением. Связка соленых баранок с ярко - желтыми боками и румяным оранжево-коричневым верхом пулеметной лентой опоясывала самовар. Перламутровый заварочный чайник, укрытый барышней-грелкой, гордо восседал на конфорке и расписными цветочками, словно розовыми глазами свысока оглядывал собравшихся за столом. В маленькой плетеной плоской корзине лежали бублики, а в хохломской деревянной посуде - пряники. Горка мелко наколотого сахара кому-то могла показаться драгоценными камнями, а кому-то, в зависимости от настроения, кучкой битого стекла. Свежесорванная малина алела и благоухала особой сладостью, а "северный виноград" - крыжовник собрал в одной плошке все цвета радуги - от янтарно - желтого, зеленого и розового до фиолетового, почти черного. Отдельным Эльбрусом, да нет, Эверестом высились блины, пышные, румяные, маслянистые. Белоснежная кружевная скатерть на столе и Мария Кирилловна в цветастом платке, вольготно раскинувшемся на плечах, держа тремя пальчиками ручку широкой круглой чашки, словно дополняли картину неспешного русского чаепития.
– Из блюдца чай только купцы пьют!
– голос Марии Кирилловны выражал чрезмерное презрение, пренебрежение и даже некий ужас, словно говорила она о вещах крамольных, постыдных и унизительных.
– А до краев стакан простолюдинам в трактирах наливают - чтобы на каждую свою копеечку пролетарий доволен был. По-настоящему чай только жители Московии заваривать умеют. Вы, Настя из Москвы?
– Из Петрограда, Мария Кирилловна.
– Ну а в наши Палестины Вас каким ветром занесло?
Настя опустила глаза.
– Жених у меня здесь.
– Да?
– Мария Кирилловна с интересом посмотрела на Настю.
– Кто ж таков, может
Настя зачерпнула ложечкой тягуче-красное варенье, отхлебнула ароматного чая.
– Мы знакомы давно, даже были помолвлены. Он окончил военное училище, решил защищать Отечество от большевиков, поехал воевать. Последняя весточка от моего Виктора,- она сказала с ударением на втором слоге,- пришла отсюда, из Новоелизаветинска... Его товарищ, Антоша Кириллов, нашел меня в Петрограде, рассказал. До фронта Виктор не доехал, его схватили чекисты. Узнав, что город, наконец-то, освобожден, я решила найти его...
– Слеза предательски поползла по щеке, упала на стол. Настя прикрыла глаза ладонью.
– Я, не смотря ни на что, уверена, что он жив!
– Настя замолчала. Отставила в сторону чашку, промокнула глаза платком.
– Я бы почувствовала, если б с ним случилось непоправимое! Честное слово, почувствовала бы!
– Успокойтесь, Настенька!
– Мария Кирилловна ласково погладила ее по руке.
– Выпейте еще чаю, вот увидите, все будет хорошо, все устроится, женское чутье - дорогого стоит. Раз Вы уверены - значит, он жив! Жив - и вы обязательно встретитесь! Мы же, в свою очередь, безусловно, поможем Вам! Поможем ведь, Петр Петрович?
– повернулась она к Никольскому.
Петр Петрович Никольский, подполковник, начальник контрразведки, красавец мужчина, высокий, неотразимый, как иллюстрация к романам Мопассана, внимательно, оценивающе, как придирчивый покупатель племенной лошади для собственной конюшни, облизал взглядом Настю. Словно новомодным аппаратом Вильгельма Конрада Рентгена насквозь просветил. Отметил все: девочка молоденькая, свеженькая, неопытная; личико премилое; грудь взгляд радует, притягивает, словно магнит, круглая, аппетитная; ножки точеные, длинные; бедра неширокие, в самый раз, ему именно такие по вкусу. Можно и попробовать. Вернее нужно. Жениха-то, скорее всего, чекисты шлепнули, девчонка расклеится, разрыдается - тут и утешение понадобится. Свежачок-с!
– Конечно, поможем, Мария Кирилловна, о чем речь! Найдем мы вашего Виктора, Настенька, даже не беспокойтесь! Завтра же с утра и займемся, загляните ко мне на Губернаторскую, 8, часиков в...
– Он элегантно щелкнул крышкой золотых часов - репетира с изображением Государственного герба из Кабинета Его Императорского Величества - заиграла мелодия гимна "Боже, царя храни!" Насладившись произведенным эффектом (особый статус гимна Российской империи делал такие часы исключительными), Петр Петрович продолжил, - Пожалуй, в девять, знаете, где это?
Настя кивнула: - Да.
– Ну и замечательно, дорогая Настя, Вы позволите Вас так называть? Прямо ко мне проходите, я предупрежу, а уж я Вам со всем моим превеликим удовольствием помогу.
– Спасибо!
– Настя растроганно улыбнулась сначала Никольскому, затем Марии Кирилловне, - Я Вам очень признательна!
– Она глубоко вздохнула, но тут опять предательские слезы навернулись на глаза, потом, словно из прохудившейся посуды, хлынули неудержимым водопадом.
– Простите меня, - Она вскочила, выбежала из-за стола.
– Пантелеймон!
– громко позвала Марья Кирилловна.
– Проводи барышню умыться!
Пантелеймон был одного с Марьей Кирилловной возраста, но выглядел старше. Может быть, годов прибавляла ему огромная, извилисто-овальная плешь в редком обрамлении темно-рыжих волос или шаркающая хромота, а может быть кисло-недовольное выражение лица и невнятное ворчание, словно бегущей по трубам воды, по поводу и без оного, но Марья Кирилловна на его фоне выглядела шаловливой младшей сестрой при суровом великовозрастном брате. Пантелеймон прислуживал хозяйке всю жизнь и уже не представлял себе иного, отличного от сегодняшнего, состояния, был он теперь и за дворецкого, и за камердинера, и за лакея, а также за ключницу, кучера и прочих дворовых людей. Он один остался при барыне после революции, и даже, поговаривали, именно ему обязана Мария Кирилловна жизнью. Слухи ходили, дескать, кто-то из пантелеймоновских родственников, сват, брат или кум, при большевиках вышел в большое начальство, то ли в ЧК служить пошел, то ли в Губком РКП(б), то ли в военно-революционный комитет, а может, в другой какой-либо Комиссариат, неизвестно, но Марию Кирилловну не тронули. Усадьбу, конечно, реквизировали. Или национализировали. Или экспроприировали, пойди, разберись в этих незнакомых и непонятных словах. Отобрали, проще говоря. Разместили в бывшей усадьбе какое-то Советское учреждение, исполком, кажется, а Марья Кирилловна перебралась жить из апартаментов в клетушку Пантелеймона. А когда в город вошли белые - торжественно вернулась обратно. Услуги не забыла, предлагала Пантелеймону разные блага, но тот отказался, ему, мол, ничего не надо, лишь бы барыне привольно жилось!