Древний рим — история и повседневность
Шрифт:
131. Атрий в доме Менандра в Помпеях. Видны следы стуковых покрытий
Архитектура здания воспринималась как стилистически нейтральная; актуальная эстетическая программа и заложенная в здании семантика находили себе выражение в облицовках. Огромный дворец Нерона, отстроенный им с вызывающей роскошью в самом центре Рима в 64-68 гг., назывался "Золотой дом" - и именно это название выражало символический смысл сооружения. "Золотой" (aureus) было официальной характеристикой Неронова правления, повторявшейся в легендах на монетах, в стихотворных славословиях, в льстивых речах ораторов. "Годы златые на нас веселой грядут чередою" [179]– писали в Риме при вступлении Нерона на престол. Представление о празднике и блеске никак не было воплощено в архитектуре дворца, но оно целиком обусловливало .наложенный на архитектуру декор. Строения виллы тонули под покровом позолоты, перламутра, драгоценных аппликаций; в триклинии главного здания потолок состоял из пластин слоновой кости; в залах правого крыла стены были выложены мрамором. Внутренние, непарадные комнаты архитектурно ничем от них не отличались; их бытовой, утилитарный характер выражался в смене облицовок - место позолоты и мрамора занял стук. Можно было бы показать, что воплощенное в "Золотом доме" соотношение архитектуры и накладного декора не составляло частной его особенности, а выражало общий принцип архитектурного мышления эпохи.
179
Отыквление, 4,9.
132.
133. Дом Публия Корнелия Тегета в Помпеях
134. Интерьер здания коллегии Августалий в Геркулануме
135. Октогональный зал Золотого дома Нерона
136. План Октогонального зала Золотого дома Нерона
Сочетание консервативных строительных форм с облицовкой, подверженной колебаниям моды и экономики, было внутренним национальным принципом римского зодчества. Когда римский поэт хотел рассказать, например, о египетской архитектуре и объяснить своим соотечественникам, чем именно она отличалась от привычной им римской, он писал так:
"Не облицован был дом блестящим, распиленным в плиты Мрамором; был опорой его не тонкий агат, а массивный Камень порфирный; везде, во всех дворцовых палатах, Был под ногами оникс, и обшит Мареотии черным Деревом не был косяк: оно вместо дуба простого Не украшеньем дворца, но опорой служило" [180] .
180
Лукан. Фарсалия, X, 114-119.
Представление о том, что в других странах здание строится из монолитов дерева или камня, которые в Риме распиливаются на пластины и используются как облицовка, опиралось на многовековой опыт. Уже крыша и колонны первого Капитолийского храма, датируемого по традиции 509 г. до н.э., были из дерева, обшитого расписанными терракотовыми пластинами, а целла и цоколь - из облицованного камня. Сколько-нибудь значительные здания республиканского периода имели облицовку из туфа или травертина, реже из кирпича и снаружи еще были покрыты стуком. Как и в мебели, ход времени отражался прежде всего в смене облицовок. Известные слова императора Августа о том, что он "принял Рим кирпичным, а оставляет его мраморным" [181] , в обоих случаях имеют в виду не строительный материал, а облицовку. Один из героев "Диалога об ораторах" Тацита Марк Апр говорит о преимуществе современных ему храмов, которые "сияют мрамором и блестят золотом", перед древними, "обложенными необработанным камнем и безобразным кирпичом" [182] .
181
Светоний. Божественный Август, 28,3.
182
Тацит. Диалог об ораторах, 20, 11. Опубликованные русские переводы в этом месте неточны, так как не принимают во внимание основное значение глагола "exstruo" - "накладывать сверху", "настилать".
137. Комната в доме Ариадны в Стадиях. Хорошо видны узорчатая кладка стены и наложенное на нее декоративное стуковое покрытие
138. Внутренний дворик с нимфеем в доме Нептуна и Амфитриты в Геркулануме
Роль облицовки становится непосредственно очевидной в связи с основной и главной, всемирно-исторического значения особенностью римской архитектуры - с массовым применением в ней уже упоминавшегося "римского бетона". Как известно, римляне первыми стали применять эту смесь извести, особого "путеоланского" песка и заполнителя не в качестве связующего раствора, а в качестве самостоятельного строительного материала: залитый в пустое пространство между двумя стенками из кирпича или тесаного камня, он вскоре соединялся с ними в монолит несокрушимой прочности. Своего рода облицовка предполагалась, таким образом, самим существом этого строительного метода, поскольку стены, внутренней стороной сливаясь с раствором, внешней были обращены в помещение или на улицу и требовали некоторого эстетического оформления. Между концом II в. до н.э. и I в. н.э. вырабатываются определенные схемы этого оформления, отличавшегося высокой степенью технического совершенства и художественной изощренности. Но, будучи частью конструктивного костяка здания, оформленная таким образом стена не воспринималась как законченная, а ее внешний облик - как эстетически или идеологически значимый. Сейчас очень трудно себе представить, что полностью обработанная, заглаженная, покрытая изящными архитектурными рельефами северная внутренняя стена форумной базилики в Помпеях, например, или столь же вполне совершенные внутренние стены храма Веспасиану там же создавались для того, чтобы их никто никогда не видел, поскольку они были навечно скрыты под накладным декором. Нужно вспомнить весь размах строительства в Римской империи, все бесчисленные города, покрывавшие ее территорию от Пальмиры до Мериды и от Рейна до Сахары, вспомнить, что строительство в них велось в основном "на бетоне" и неизбежно предполагало последующую облицовку, дабы представить себе весь масштаб и историческое значение этого метода: "...декоративное и конструктивное решения в римской архитектуре стали почти независимыми друг от друга; в своем развитии и упадке они подчинялись разным, а подчас и противоположным законам" [183] .
183
Шуази О. Строительное искусство древних римлян. М., Изд-во Всесоюзной академии архитектуры, 1938, с. 137. Более чем столетие спустя другие исследователи, работая в другой стране и другими методами, пришли к тому же выводу, выразив его в еще более определенной формулировке: "Главное, что объединяет Рим с Грецией, были ордера со всеми их элементами и деталями. Однако, если декоративно-пластические формы и детали вырабатывались в Греции в том основном материале, из которого создавалось само здание, то в Риме этими деталями обогащался, обрабатывался лишь внешний, облицовочный слой сооружений, прикрывавший основную конструкцию, создававшуюся совсем из других материалов (кирпич, римский бетон и др.). В этом огромная принципиальная разница между древнеримской и древнегреческой архтитектурой... Введение в архитектурную практику облицовочного слоя, прикрывающего основную, статически работающую конструкцию, порождало возможность возникновения известного расхождения или даже противоречия между ними" (Бартенев И.А., Батажкова В.Н. Очерки истории архитектурных стилей. М., "Изобр. искусство", 1983, с. 41).
139. Надгробие у Геркуланских ворот близ Помпей. Видна кирпичная кладка пилястров и opus mixtum стены
140.
141. Стена одного из портиков виллы Адриана в Тибуре. В бороздах виден opus cementicum, заполнявший пространство между внешними кирпичными стенами
142. Римская стена в Кале
Щиты и шлемы римских легионеров доказывают, что этот принцип сказывался в самых различных областях художественного конструирования, то есть был практически универсальным. Точно так же как колодцы или мебель, щиты римских воинов были первоначально нескольких типов; точно так же в ходе развития из них оказался отобран один, наиболее себя оправдавший на практике, в дальнейшем уже не менявшийся, и точно так же варьирование этого единого типа осуществлялось за счет накладных элементов. То был прямоугольный выгнутый деревянный наборный щит размером 120 на 75 см, обтянутый толстой кожей и обведенный по верхнему и нижнему краю металлической обкладкой. В центре его находилась массивная металлическая бляха, так называемый умбон, который имел боевое значение, так как ударом умбона можно было оглушить противника, но который, кроме того, был также центром рельефной композиции, помещавшейся на внешней стороне щита. Именно эта рельефная композиция, наложенная на щит извне и его прямому назначению посторонняя, выражала ранг солдата (в преторианской гвардии она была иной, чем в легионах), его принадлежность к тому или иному легиону, выражала тот символический и квазитотемный смысл, который был заложен в легионных инсигниях. Здесь также престиж и уровень изделия отражался в накладном декоре и не предполагал коренных изменений в самой конструкции, сложившейся еще в царский период, в окончательном виде закрепившейся с III в. до н.э. и просуществовавшей чуть ли не до конца Рима. Антично-римский характер такого дизайна выступает особенно наглядно при сравнении римских щитов с рыцарскими, с их бесконечным разнообразием размеров, форм, материала и конструкции.
Сопоставление со средневековым материалом оказывается еще более поучительным, если речь идет о шлемах. Мисюрьки, шишаки, бочки, соединенные с панцирем жестко, кольчужной вуалью или от панциря независимые, шлемы с различными системами забрала, с по-разному гнутыми профилями, они все отличаются друг от друга по самой конструктивной основе, по осмыслению накопленного боевого опыта, по независимости и энергии мысли оружейника. Сравните с этим принципиальным многообразием столь же принципиальную монотонию римских шлемов. После различных вариаций, характерных для республиканского времени, выработалась оптимальная конструкция: охватывающая голову полусферическая шапочка из металла или, реже, кожи пересечена металлической полосой от уха к уху, а иногда еще и от лба к затылку, и сзади спускается на затылок. Полосы из металла придают шлему жесткость, отводят в скольжение удар противника и вместе с материалом, заполняющим сектора между ними, в сущности, исчерпывают конструкцию. К ней добавлены три варьируемых элемента - козырек, иногда служивший забралом, нащечники и насадка на темени. Именно и только эти дополнительные элементы имели декоративный или престижный смысл, отражали движение моды и времени: козырек и нащечники покрывались рельефами разного художественного уровня, иногда из драгоценных металлов, насадка на темени в определенных случаях служила втулкой для плюмажа и т.д. Оптимально найденный, закрепленный в опыте поколений и освященный традицией структурный тип - колодца, мебели, дома, щита, шлема, можно было бы добавить: также обуви, орудий труда, в принципе любого изделия - для римлянина был изъят из пестрой и быстрой смены улучшений и ухудшений, вообще из мелькания жизненных перемен и относился к иной, глубинной и малоподвижной сфере существования [184] .
184
В специфически римской форме здесь сказался тот принцип создания вещи, который, по-видимому, характерен для всех ранних форм производственного мышления - от доисторического (см. Антонова Е.В. Очерки культуры древних земледельцев Передней и Средней Азии. М.: "Наука", 1984, с. 37) вплоть до средневекового (см. Харитонович Д.Э. Средневековый мастер и его представление о вещи.
– В кн.: Художественный язык Средневековья. М."Наука", 1982, с. 24-39).
Острое ощущение разницы между внешним подвижно-многоразличным обликом и внутренне устойчивой основой обнаруживается в Риме также и в других сферах, от дизайна, казалось бы, предельно далеких - в философии, историографии, в общественном самосознании.
Философия римлян неотделима от греческой и образует вместе с ней единую античную философию. Главное ее содержание уже Аристотель полагал в диалектике многообразия и единства. За внешним многообразием мира античные мыслители, действительно, постоянно стремились различить его общую первооснову. Она могла представляться разным философам по-разному: мыслителям ионийской школы - в виде исходной для всего сущего материальной субстанции, воды, огня или не поддающегося чувственному восприятию "алейрона"; мудрецы-элеаты воображали себе ее в виде единственной подлинной реальности, пребывающей по ту сторону вещей и имеющей абсолютно совершенную форму - форму шара: она была воплощена для Эмпедокла в вечном ритме сменяющих друг друга жизненных фаз - Любви и Вражды, а для пифагорейцев - в числе; по учению Платона, ее составляла совокупность неизменных прообразов тленных и преходящих вещей. Сам факт ее существования, однако, не вызывал сомнения ни у кого. В полной силе дожило это убеждение до времен Римской империи, и еще Сенека учил, что "не может быть субстанцией то, что преходит и живет, дабы погибнуть" [185] . Независимо от школ и направлений субстанция бытия всегда обладала одной обязательной чертой - постоянством. Именно как постоянная она была противоречиво слита с непосредственно данным чувственным миром - всегда и очевидно изменчивым, дробным, состоящим из вещей и явлений, которые представлялись извне наложенными на эту первооснову и, облекая ее своей пестрой сменой, снижали, огрубляли, но и расцвечивали ее.
185
Сенека. О блаженной жизни, 7.
История, по убеждению римлян, обладала той же двуединой структурой, что и бытие: реальные обстоятельства общественной жизни, изменчивые и во многом случайные, составляли в их глазах внешнюю, часто произвольного рисунка, оболочку-"аппликацию", которая скрывала внутреннюю неизменную суть исторического процесса. Конкретный образ этой глубинной первоосновы, как и в философии, мог быть разным. Так, историк Полибий (202-120 гг. до н.э.) постоянно и настойчиво подчеркивал, что исход событий, происходящих в данное время и в данном месте, непосредственно зависит от людей. Их долг - каждый раз понять положение, оценить и взвесить его, думать, бороться и действовать. Жизнь, однако, не исчерпывается тем, что происходит здесь и сейчас. Последовательные события складываются в бесконечные цепи, время каждого сливается с временем предыдущего и последующего, и местная, частная, и именно в силу этого человекосоразмерная история оказывается лишь случайным фрагментом иной, которую Полибий называет "историей всемирной и всеобщей". Она составляет историческую реальность иного порядка, которая в своей безграничности и вечности регулируется не человеческими действиями, всегда ориентированными на "здесь" и "сейчас", а соотносительной с ними, но в принципе иной силой - Судьбой. "Понять общий ход событий из отдельных историй невозможно" [186] , и потому каждому отдельному человеку действия Судьбы, "капризные и неотвратимые", представляются иррациональными. Лишь в общем течении мировых событий раскрывается их глубокий и постоянный смысл: дело Судьбы - отделять людей серьезных, мужественных и верных долгу от легкомысленных и слабых; последних она предоставляет самим себе, а в жизни и трудах первых реализует свои предначертания [187] . Тем самым она вносит в историю нравственное начало, подчиняет ее божественной справедливости, включает в разумно устроенный миропорядок и образует всеобщую и единую первооснову исторической жизни, скрытую в каждый данный момент за яркой завесой частных и отдельных событий, поступков и страстей.
186
Полибий. Всеобщая история, VIII, 2,2.
187
Полибий. Всеобщая история, XV, 34-35; ср. VIII, 4.