Древняя русская история до монгольского ига. Том 2

Погодин Михаил Петрович

Владимир советуется с боярами в былинах, точно как в летописи, угощает их так же и исполняет их желания, не щадя казны своей.

Заметим, наконец, что в былинах Владимир является более язычником, чем последователем христианства, что очевидно подмалевано впоследствии.

Кому при татарах, или после татар, могло придти в голову воспоминание о богатырях киевских, о богатстве Черниговском, о роскоши Новгородской, что читаем мы в следующих стихах:

Что ни лучшие богатыри в Киеве, Золота казна в Чернигове, А цветно платье в Новегороде, А хлебцы запасы в Смоленском городе, А мхи да болота в заморской стороне, А расструбисты сарафаны по Моще реке, А худые сарафаны в Каргопольской стороне.

Последние

три стиха, без сомнения, есть прибавление позднейшего, местного, певца.

Добрыня выезжает в чистое поле на промысел, как Гаральд, как Мстислав, племянник Давыдов, ходивший на море и проч.

«Приезжал Добрыня к своим посельям дворянскиим».

(Также и Илья Муромец подъезжает ко подворью дворянскому).

Этот стих испорченный, встречающийся и в простых песнях, указывает на древние боярские поселения, слободы или земли, возделывавшиеся закупами Русской правды.

С какого образчика могло быть списано следующее описание житья-бытья матери Дюка Степановича в Волынской земле, которое свидетельствовал Добрыня Никитич по поручению князя Владимира, вследствие похвальбы Дюковой.

Добрыня приезжает в дом Дюковой матери.

В первой комнате сидит старая женщина; не много на ней шелку, вся в серебре. Добрыня Никитич принимает ее за Дюкову матушку и говорит ей: «Здравствуешь, Дюкова матушка, честная вдова Мамелфа Тимофеевна!» Старуха отвечает ему: «Я не Дюкова матушка, а Дюкова портомойница». Идет Добрыня дальше по комнатам: в каждой сидит по старой женщине; первая вся в красном золоте — то Дюкова постельница; другая в скатном жемчуге — то Дюкова стольница; третья вся в каменьях драгоценных — то Дюкова чашница. Последняя говорит Добрыне: «Ты напрасно спины не ломай и шеи не сгибай, а ступай в церковь соборную: там есть Дюкова матушка».

Пошел он во церковь соборную. Идет она из церкви соборныя: Впереди идут лопатники, За лопатниками идут метельщики; За метельщиками идут суконщики, Расстилают сукна одинцовые. Честную вдову Мамелфу Тимофеевну Ведут тридцать девиц со девицею. Вся она обвешана бархатом, Чтобы не запекло ее солнце красное, Не капала роса утренняя. — Здравствуешь, Дюкова матушка! — Здравствуешь, удаленький добрый молодец! Ты откулешний, добрый молодец? — Есть я из города из Киева, От твоего от сына от любимого: Захвастал он своим посельицем. — Ступай за мною, добрый молодец. Пришла во гридню столовую. Полагали скатерти браныя, Посадили за столики дубовые, Поставляли напиточки стоялые: Напился, наелся добрый молодец; Отводили его в ложню на кроваточку — рыбий зуб. Спал молодец три сутки без просыпа, На четверты вставает на резвы ноги, Поидет смотреть Дюково посельице. Привели его в конюшенки стоялые: Не знает коням и цены-то дать, — В челках и хвостах вплетено по камню драгоценному и проч.

Откуда бы взяться в былинах мифологическим следам, например, лебединым и прочим превращениям, чарам на след и т. п. указывающим на близость к времени язычества?

В самом языке былин, несмотря на все повреждения, еще сохранились признаки древности — в словах и оборотах, например: ряды рядить, крутиться, занимать места не по отчине; употребление винительного падежа в форме именительного. Особенное употребление деепричастия согласно с языком летописей также указывает на древность, например:

Как видели Илюшиньку сядучись, А не видели уедучись.

День они бьются неедаючись, И другой они бьются непиваючись, И себе отдыха недаваючись.

Приедучись не качаются.

И тут Дунаюшка ко стыду Начала плакать уливаючись.

Ты глупой Король Бутеян Бутеянович, Не учествовал молодцев приедучись, А не ужаловать ти молодцов поедучись.

Заметим еще некоторые обороты чисто русские:

Долиною море долинешенько,

Шириною море широкошенькое.

А у тя просто-запросто, пусто-запусто.

Кормите коня скоро-наскоро, сыто-насыто.

Чудным чудно, дивным дивно.

Стоя стоять, сидя сидеть, лежа лежать.

Красно золото не медеет (не становится медью).

Чисто серебро не железится (не становится железом).

Ввела его в силушку богатырскую, В прежнюю храбрость великую.

Ешь до сыта, пей до люби.

Труднички работнички Дьячок выдумщик.

Беспрестанно встречаются любимые обороты, прилагательные, как в древней греческой поэзии:

Красная девица, белые руки, резвые ноги, русая коса, буйная головушка, ключевая вода, пшеница белоярая, столы белодубовые, скатерти браные, меда ярого, пива пьяного, пески рудожелтые, бел горюч камень, меч кладенец, калена стрела, тугой лук и проч.

К числу доказательств о древности былин присоединим важное замечание г. Майкова в его рассуждении о былинах Владимирова цикла:

«В Германский эпос еще в XII веке, а может быть и раньше того, введены были Русские действующие лица, известные нам по былинам Владимирова цикла: в Исландской, Thidrеkssаgа, в половине XIII в., составленной из древних Саксонских песен и преданий упоминается король Русский Вольдемар-Владимир и его брат Ярег Илья Греческий или Русский наш Илья Муромец. Tidrеkssаgа называет его Греческим по его Греческой вере. О Владимире еще можно сомневаться, — перешел ли он в Немецкий эпос из Русского предания, т. е. былины, или из исторической действительности, но относительно Ильи сомнений быть не может: Илья существует не в истории, а в одном эпосе, и именно подле Владимира, как и в Thidrеkssаgа; кроме того, имя его передано по-исландски не Еliаs, как бы следовало по обще-германскому употреблению этого ветхозаветного имени, но Iliаs vоn Rinzеn, очевидно со Славянского: Илья. Должно, однако, заметить, что происшествия, в которых участвует ярл Илья, не имеют ничего общего с известными из былин подвигами Ильи Муромца. Путь, по которому могли перейти эти Русские имена в эпос Германский, — без сомнения, рассказы нижне-немецких торговых людей, посещавших Русь».

Мы сказали, что обычай петь на пирах песни этого рода, при татарах, вероятно, исчез, а до татар, а еще более того, до христианства, мы видим его в полном ходу по историческим свидетельствам: вспомним о Владимировых пирах и отношениях его к дружине по летописи Нестора, о Святославовых (Ярославича) пирах по житию Св. Феодосия, о пире богатого в отдельном сочинении. Вся наша древняя летопись о дохристианском времени основана, очевидно, на таких песнях.

Мы имели целую пиитическую литературу, мы имели Слова или Саги обо всех важных и не важных подвигах древних князей наших, начиная от Рюрика до нашествия монголов, и далее, — словесность, о которой мы можем судить по Слову о полку Игореве, к счастью, до нас дошедшему, и по другим следам, открывающимся в древних памятниках, при тщательном их рассмотрении.

Олег, приплывающий со множеством судов из Новгорода к Киеву, выдающий себя за греческого купца, приглашающий к себе на лодке киевских князей, Аскольда и Дира, смотреть его товары, и приказывающий убить их, вынося на руках Игоря, — разве это не извлечено из Саги, из Слова?

А поход его под Константинополь с 2000 судов и 20 племенами; а суда его на колесах, на которых подплыл он по суху, при попутном ветре, под стены города; а яд, подосланный императором в брашнах, отгаданный киевским князем; а щит, как знак его победы, на вратах Цареградских; а парчовые паруса, устроенные им на своих судах для обратного пути — неужели это исторические, летописные показания? Перевод их из Саги, из Слова, в летопись, вне всякого сомнения.