Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи
Шрифт:
Долгий июньский день клонился к закату. Разномастные буренки резво переставляли копытами, оглашали окрестности жадным ревом, торопясь в стойло к вкусной болтушке. За ними спешили овцы, толкаясь и наседая друг на друга. Жалобно блеяли отставшие ягнята, не поспевали за остальными. У домов уже стояли хозяйки, то и дело по-особенному подзывавшие свою скотину. Одни необычным образом цокали, другие выкрикивали ласковые прозвища своих рогатых любимцев, третьи просто грозно махали палкой.
Пастух, как и подобало любому на его месте, шел последним.
А сейчас, значит-ца, всё иначе. Дурачок идёт ровно, плечи расправлены. Смотрит прямо перед собой, а не в землю. Да и взгляд стал другим — чужим, холодным. Посмотришь ему в глаза, и тут же взгляд отведешь.
— Эй, Рава, а чего моя пеструха хромает? — Гульнара, баба страсть, какая сварливая, встала прямо перед ним, руки в бока уперла. Всегда на нем зло срывала. Накричит, и любуется, как паренька трясти начинает. — Опять недоглядел, паскудник? Совсем страх потерял, обнаглел? Мы тебя всём селом кормим, поим, одеваем, а ты, неблагодарный дурень, даже спасибо не скажешь! Дурак, как есть дурак!
Только в этот раз парень даже глазом не повёл. Молча, без единого слова, как зыркнул на неё, та и ойкнула испуганно. Вся обмерла: щеки и лоб покрылись смертельной белизной, язык от страха отнялся, нестерпимо по нужде захотелось. После уже её спрашивают о случившемся, а она слова вымолвить не может, только глазами хлопает и мелко-мелко дышит. Словно не человека, а дикого зверя увидела.
Дурень же дальше пошел. И с каждым шагом странности, связанные с ним, все больше и больше множились. То брехливые псы, что с пеной у рта на всякого лают, перед ним на спину ложились и брюхо для ласки подставляли. То коты с завалинок на него шипеть начинали, как припадочные. Шерсть дыбом, глаза бешенные, когти выпустят, все в лицо норовят броситься. Чувствуют мохнатые разбойники, что здесь что-то не в порядке.
У своего дома даже остановиться не подумал. Дальше пошел, словно и не жил здесь никогда.
— Равиль, сынок, ты куда это? — вдруг окликнула его худенькая женщина в пестром платочке, только что выскочившая из-за калитки. — Давай, домой пошли. Опять забыл, куда идти? Бедненький мой…
А тот вроде и не слышит. Головой по сторонам смотрит и дальше идет. Точно про свой дом забыл. Дурень, он и есть дурень.
— Равиль! Ну, куда ты собрался? Вот же наш дом…
Женщина тяжело вздохнула. Не первый раз уже такое случалось. Все время ее сынок в облаках витает, ничего не слышит, толком не говорит. Когда такое случается, совсем с ним сладу ни какого не бывает.
— Сынок?
Она встала перед ним, осторожно потянув за рукав в сторону дома. Звала не громко, ласково. Старалась не напугать его, а то уж больно он у нее пугливый вырос. Совсем, как маленький зверек себе вел. При чужих больше двух слов никогда не говорил. Вообще, старался
— Пошли, пошли, домой.
Словом, совсем с ним не просто. А ничего не поделаешь. Ведь, одна с ним мыкается. Пока был жив муж еще ничего было. Он в колхозе работал с утра и до ночи, она с ребенком сидела. Потом же совсем тяжко стало. Маленького Равиля без присмотра не оставить, а с ним много не наработаешь. Оттого она и мыкалась на временных, да подручных работах.
— Вон наш дом. Видишь, соломенную крышу, сирень внизу растет? — женщина осторожно взяла его за рукав и потянула в сторону их избенки.
Сейчас сын хоть и вырос, все равно у него соображения больше не стало. Все молчит, в облаках витает. Спросишь, а он как воды в рот набрал. Кто знает, что у него на уме?
Риивал, дроу из благородного дома До’Урден / Равиль, сельский дурачок
Новый мир оказался чужим, непохожим на его собственный. Все вокруг было непривычным, незнакомым, будоража его чувства и заставляя держаться настороже. Ривал с неимоверным трудом сохранял спокойствие, заставляя себя идти медленно, естественно, не дергая по сторонам головой.
— Темная госпожа, сколько же здесь людишек, — кривился дроу, давя в себе боевой клич. — И эти мерзкая вонь со всех сторон…
Остро пахло навозом, к запаху которого еще примешивалось что-то резкое, тошнотворное. Воздух вокруг него наполняли громкие раздражающие звуки: люди подзывали коров, истошно блеяли овцы, заливались лаем собаки, за забором что-то тарахтело, испуская сизый дым. Это была какая-то безумная какофония звуков, ничем не напоминавшая благословенную тишину его родного Азарота.
— Как они только все это терпят?
На него накатывала волнами тошнота, заставляя судорожно вздыхать. Приходилось идти еще медленнее, чтобы прийти в себя.
— О, идово отродье! — у одного из дворов прямо к нему подскочила небольшая собачонка и залилась истеричным лаем. — Пошла прочь, мерзкая тварь!
Риивал в этот самый момент едва сдерживался, чтобы не выпотрошить это паскудное животное. Нож сам собой скользнул из рукава в его руку, словно просясь в дело. Оставалось лишь схватить лающее отродье и одним движением вспороть ему брюхо, а его сизые потроха возложить на походный алтарь Темной госпожи. Дроу-охотники всегда так делали в дальних вылазках, вознося хвалу Благословенной Ллос. А сколько хороших следопытов сгинуло из-за этих тварей, которых эльфы во множестве держали на сторожевых заставах, не счесть…
— Иди-ка сюда…
Но блохастое четвероногое, словно прочитав его мысли, тут же со скулением рвануло от него прочь. Испуганно подвывая, собачонка со всего размаха забилась в какую-то нору, где и затихла.
— Равиль?! Duren чумородный! Ты что с моей psinoj sdelal? Совсем оборзел, пенёк с глазами? — от забора приближался, похоже, хозяин этой мерзкой собачонки. Пузо торчит из под рубахи, хмурит рот, и смотрит, как на грязь под ногами. Что-то кричит, а что, толком и не разберешь. Часть слов понятна, а часть — нет. — David v subi ne poluchal?