Другая другая Россия

Ахмедова Марина

— А генерал? Он тоже надеется?

— А как же? Как всякий человек, надеется. И мы его держим в здоровом состоянии, если это можно назвать здоровым…

— Вы не хотите отвечать на вопросы, которые потребуют от вас эмоций?

— Не хочу. Мне же каждый раз вспоминать это… очень тяжело. Звонят многие — «дайте интервью». А что? А зачем? «Мы хотели бы рассказать вашу историю». А мне — тяжело.

— Когда вы почувствовали, что генерал вас понимает?

— Где-то, наверное, через год… А может быть, даже позже, потому что первые полгода он был вообще… именно в том… Нельзя сказать, что он был в коме, в коме он был восемнадцать дней, а врачи считают, что когда открыл глаза, то кома прошла. Но ориентация у него… у меня было ощущение, что он все время

в прострации какой-то… потому что его физическое состояние… Столько операций перенес, ему органы сшивали, и на лице были операции большие. И… где-то через года полтора он отреагировал на меня… Мы чего только не делали, и в барокамеру ходили, пытались его растормошить… Только через полтора года… пелена из его глаз ушла.

— Вы видели пелену в его глазах?

— Да… Я никогда не видела людей в таком состоянии, то есть глаза ничего не выражали, они смотрели в одну точку, в потолок ли, в стену ли… После всех барокамер и лекарств у него пошло движение глаз, он начал моргать. Сама оболочка зрачка была мутноватая, какая-то подернутая. К трем годам после ранения он был в очень хорошем состоянии. Мы приложили максимум усилий, чего мы только не изобретали. Были более живыми руки, ноги начали двигаться, а до того же лежал весь скованный, вот здесь, — Лариса Васильевна проводит ладонью по напрягшейся шее, — гортань, грудь — они стали приобретать человеческий образ. Было же парализовано все, все, — повторяет она, говорит быстро, и в ней видится не жена генерала Романова, к которой постоянно подходят седые мужчины в погонах, здороваются торжественно и немного скорбно, а обычная женщина, у которой давно болен муж.

— Все, кто берется писать статьи о генерале Романове, в первую очередь ссылаются на ваш героизм, мужество и так далее. Вы каждый день у него в палате в течение шестнадцати лет. Но есть еще и другая сторона. Ваш муж ушел на войну красивым и сильным. Вернули… вернулся он другим. В вашем сознании есть разрыв: тот — это тот, а этот — совсем другой человек?

— Ну, естественно, — говорит Лариса Васильевна и глубоко вздыхает. — Было… как мать ухаживает за грудным ребенком, а он — ничего не умеет, ползунки ему меняет. А когда это прошло, и он стал реагировать на наши слова, на свет, на медсестер, мы стали замечать… его реакцию. С ним можно было разговаривать, мы задавали ему вопросы, а он отвечал. Он у нас даже читал, — говорит она, и если шары сейчас бы остановились, а курсанты прислушались в тишине к нашему разговору, они бы подумали, что рассказывает она о ребенке, что детей у нее много, но этот заболел и стал самым любимым.

— Как читал?

— Врач писал большим шрифтом: «Толя, пожалуйста, пошевели правой ногой влево». И он это исполнял, — говорит она. — Не быстро это было — нервные связи-то порушены. Он прочитал, и он должен был это все через себя пропустить, и только через некоторое время шевелил. Было и такое, — снова вздыхает.

— Почему вы говорите — было? Сейчас этого уже нет?

— Есть. Но тогда это было впервые. И после этого с ним стало возможно нормально… И вот тогда ушло это чувство материнства. Он уже реагировал на музыку, на наши голоса. С ним можно было общаться. Я всегда приходила и разговаривала с ним, а первое время — нет… Мне врачи говорили — говори, рассказывай все, что дома, что на работе, что на улице и что в природе. Для того, чтобы он просто слышал твой голос. Сейчас мы ходим гулять, и я говорю ему — «Смотри, какая природа… Уже осень». Читаю ему стихи…

— Какие?

— А какие хочу. Пушкина и Есенина. Осенняя пора, очей очарованье…

— А он?

— А он реагирует… Слушает… И когда только первые листочки весной на деревьях появляются — тоже реагирует… А я все ему рассказываю, — говорит Лариса Васильевна, из глаз которой уходит блок-пост, а стена рушится так тихо, что я и не замечаю.

— Раньше вы так много разговаривали?

— Нет… До ранения у нас было заведено, что после работы мы приходили, и у нас был обмен — у кого что, какие приятности и неприятности. На кухне, за вечерним чаем все это обсуждали.

Мои проблемы, его проблемы… Хотя, конечно, его проблемы — не по нашему рангу были… Но какое-то свое видение, предчувствие, мнение — он со мной этим делился. Мы же девяносто третий пережили, и девяносто четвертый… Он не входил в Чечню, она ему досталась после других, — Лариса Васильевна ненадолго умолкает, и в этой паузе кто-то забивает шар в лузу. — Он — единственный офицер, который возразил командованию, сказал, что мы не готовы входить в Чечню, и необходимости такой нет… За что был лишен… участия в этой операции.

— Может, и хорошо, что он в этом не участвовал?

— Не знаю… Он всегда очень ответственно относился к своей службе и очень не любил вот этого лизоблюдства, — Лариса Васильевна морщится и отворачивается так, словно ей поднесли блюдо со вкусным, а она все равно не хочет его облизывать. — Начальник там придумал, и кто-то: «Да-да, конечно», — говорит тоненько, передразнивая. — А хорошо ли это будет, плохо ли… Если он… Ну, как вам сказать… Если он был уверен в своей правоте, то никогда бы не признал, что начальник прав.

— Но это сложно, мы все под начальниками ходим.

— А он считал, что коленопреклонение ни к чему хорошему не приведет. Каждый должен иметь свое мнение.

— Но это не всегда возможно, потому что…

— Ну, потому так и живем, на-вер-но-е, — перебивает она, — что мы очень любим… — запинается, — лизнуть одно место, аж снизу до маковки. А если бы каждый свое мнение отстаивал… Он мне этого не рассказывал, потом старшие офицеры сказали: «Лариса, ты знаешь, что вот такой случай был…». В генеральном штабе министерства обороны было совещание всех родов войск, которые должны были входить в Чечню. Он единственный встал и сказал: «Я считаю… — на этом месте Лариса Васильевна понижает тон, чтобы он походил на мужской, говорит спокойно и с расстановкой, как и должен говорить офицер, — …что мы не готовы. Поймите, с той стороны сидят такие же офицеры, закончившие такие же военные училища и академии. Почему вы думаете, что Дудаев глупее кого-то из вас?» Дудаев получил такое же образование, как и генерал Романов, — это Лариса Васильевна говорит уже от себя.

— Тогда сложно было поверить в то, что большая Россия не готова идти против маленькой Чечни.

— Не надо забывать, что у них были очень хорошие консультанты с противоположной стороны, у них там было очень много иностранцев, я не буду говорить, что там были те, те и те, но они были. И их там было достаточно. И надо всегда понимать, что война — это полигон для испытания нового оружия… чтоб вы знали… Там впервые применилось определенное… взрывное устройство.

— С чьей стороны?

— И с нашей, и с той. Там даже в плен захватили англичанина, военного специалиста, который специально приехал посмотреть действие этого оружия.

— Лариса Васильевна, генерал Романов хоть и воевал в Чечне, но он все равно миротворец. И кто бы сейчас что ни говорил, на той войне он был из тех российских офицеров, которые не работали на стороне зла…

— Да, он всегда был противником войны. Он всегда говорил, что любая война заканчивается миром.

— Тогда по каким же законам устроен этот мир, который в первую очередь выбивает тех, кто на стороне добра? Почему это случилось с добрым Романовым? Вы непременно должны были об этом думать в течение шестнадцати лет.

— Не напрасно говорят, что война выбивает лучших — лучших, — повторяет она шепотом, а потом еще раз по слогам произносит «луч-ших». — Это же ненормальная обстановка, войну же нельзя назвать естественным состоянием, она всегда как-то… Даже Великая Отечественная, ведь много же генералов было, и не все они были такими, как Черняховский, Рокоссовский, многие же были обычными… если не сказать бездарными… Мне папа рассказывал, какие совершали подвиги и сколько полегло — незаслуженно и… неправильно и… не-оп-рав-дан-но… А были генералы, которые, может быть, лучше подготовлены были, более ответственные, ценящие жизнь солдатскую… И среди этой массы на войне они выделялись, как индивидуумы…