Другая химия
Шрифт:
Я дёрнулся: это всего лишь «чужой». Это всего лишь он, подумал я.
Но сам себе не поверил.
Я упал: левая нога стала такой же ватной, как и правая.
«Чужой» вопил: он боялся смерти ещё больше меня. Я был его домом, а он – моим оккупантом.
Инопланетной формой жизни, захватившей, поработившей и изнасиловавшей Землю.
Я лежу на полу, холодном, как скандинавские ледники, как сердца «растений», как…
Моя щека подёргивается. Возможно, изо рта течёт струнка слюны.
Я
Какая-то из рук – я перестал их различать – тянется вперёд.
«Чужой» пытается спастись в том, что знает лучше всего: он поглощает слова.
И я вижу и слышу то, что скрывается за ними.
«…в Средние века алхимики, ищущие путь к Богу, часто находили что-то ещё. Совершали странные открытия…»
Образы ещё вспыхивают, будто прощаются со мной. С ужасом я осознаю: они исчезнут. Все они исчезнут. Я забуду всё, что мне было известно.
«…ни ты, ни я не осознаём, что же означают написанные слова, мы даже не должны понимать, что это слова…»
Всё созданное мною канет в реку забвения. Я забываю их, мои истории. Я остаюсь ни с чем.
«…ко мне – и к нему, приближается страх; это как будто ещё одно существо в комнате, не материальное, но каким-то образом вещественное…»
Почему это случилось? Что привело к этому?
И что мне теперь делать?
«…кровью и грязью окрасились белоснежные стены домов, а берег был устлан телами тех, кто не помня себя стремился погибнуть в волнах…»
Ночь… смеётся, плачет, танцует, вертится, обещает, прощается… я не могу подобрать слов.
«…завораживающие стихи-иероглифы Тайтона…»
Я растерял их – слова. Что мне теперь делать с этим? Кто я без них?
«…дышали вместе, считали шаги и махи руками, измеряли объём перекачанной крови, усилия в мышцах и количество выделяемого тепла…»
Мне тяжело слышать и видеть, тьма наступает на горло «чужому», а уж он тянет меня за собой.
Цепляется и тянет.
«…две женщины, два отражения друг друга, неразделимые, не разрывающие объятий, проходящие сквозь время и пространство…»
Я теряю их. Их всех.
«Чужой» плачет от боли: его дети мертвы.
«…второй сползал по стене, с кровью выплёвывая какое-то имя…»
Я теряю себя…
Спаси меня, Первый…
Я проснулся. Мельтешение слов стихло.
Что это было? Что-то страшное. Что-то давящее.
Что-то, чего не было очень давно или вообще никогда.
Я лежал посреди комнаты на животе, цепляясь правой рукой за ножку стола. Пытался ночью добраться до бумаги и карандаша, чтобы записать то, что придумал.
Ну конечно.
Адов приступ. Маленькому инопланетному подселенцу в
Стоило мне вспомнить о нём, как к горлу снова подступили слова. Я повернулся на спину, посмотрел налево: на часах – полдень. Провалялся на полу ночь и всё утро.
Я встал на четвереньки, затряс головой, кое-как поднялся на ноги: ниже колен они ныли, будто их выкрутило недавно судорогой. Возможно, что так и было.
Покачиваясь, подошёл к столу, подхватил телефон и увидел, что сейчас не просто полдень, а полдень среды. А я почему-то точно помнил, что ложился спать вечером понедельника. Такое уже бывало, хоть и редко: «чужой» входил в раж и писал, писал, писал… Ну и на что же я потратил вторник?
Я порылся на столе. Какие-то жалкие записи, пара строчек ни о чём. Кажется, «чужой» опять взбунтовался? Я коснулся его сознания, но он не желал со мной разговаривать.
Я начал читать: «В мою дверь трижды постучали. Я открыл: на пороге ждала душа восьмого корабля…»
В мою дверь постучали. Не трижды. Бумага дёрнулась под рукой, я услышал отчётливое шипение испуганной кошки. Только галлюцинаций мне не хватало вдобавок к провалу в памяти.
За дверью стоял полицейский. Я впустил его в дом.
Он уточнил моё имя, оглядел мою помятую физиономию и очень вежливо сообщил, что ему нужно побеседовать со мной о важном деле. Полный уважения к моим особенностям, он осторожно пытался объяснить, что же случилось; но в голове у меня ещё звучало гулкое эхо – то ли приступа, то ли головной боли, и я не всегда понимал, что он мне говорит.
В итоге оказалось, что дело не во мне, а в каком-то человеке, скатившемся ночью с понедельника на вторник по каменной лестнице Высокого парка, с одной из тех, что ведут к памятнику Последнему герою. Несчастный сломал шею. По некоторым обмолвкам я решил: полиция почти уверена, что это несчастный случай.
Инспектор был будто пышный каравай; его фигура, мягкие манеры, тихий голос наверняка усыпляли внимание подозреваемых и лгущих свидетелей. Кажется, я больше разглядывал его, чем думал над своими ответами.
– Вы знали господина Третьякова? – спросил он. Я всё ещё держал беднягу в коридоре и только сейчас сообразил это: инспектор протянул мне фотографию покойного, и чтобы разглядеть её, я машинально подвинулся к свету, в комнату.
– Прошу… проходите сюда, – спохватился я, отступая в сторону. Он тут же зашёл в гостиную, остановился посередине. Я заметил, как разом, цепким взглядом он обхватил всю комнату, и мне стало интересно, какой он её видит. Предметы в ней – мой любимый, продавленный диван с выцветшей грубой обивкой, большой обеденный стол, совершенно новый, потому что никто сюда не приходит, книжные полки, закрывающие левую стену целиком, репродукция одного из «Волшебных окон» Бомбы – означают ли в его глазах они то же, что и в моих? Вряд ли.