Другая химия

Толстова Ольга

И не мог понять, почему? Почему всё время мои мысли возвращаются к Первому, древнему богу «растений», легендарному прародителю? Осколки слов о нём стучались в преграду в моей голове, а «чужой» с другой её стороны жадно тянулся к ним, тянулся, тянулся… сводя меня с ума.

…Как спокойно я жил, оказывается, пока не умер этот человек, Третьяков. Как только я додумал эту мысль, позвонил Здрановский.

– Надо встретиться, – сказал он. – Такое – не по телефону.

Не хочу.

Рябь пробежала по миру; дыхание

замерло, через бесконечную пустоту я опять провалился в приступ. Руки зажили своей, отдельной от меня жизнью, пальцы дрожали от нетерпения и избытка нервной энергии, лёгкие покрылись изнутри пылью и отмерли за ненадобностью: я задышал кончиками пальцев.

Только не встречаться с ним.

Бумага шипела, ждала, металл механического карандаша раскалился, я видел, какого жуткого цвета он стал, как скукоживалась вокруг него полировка стола, видел, что ещё немного и вспыхнет огонь.

Я с усилием вынырнул из предчувствия приступа: это просто часть меня сопротивлялась правде, не хотела знать, что скажет старомодный детектив. Неужели его слова могли бы что-то со мной сделать, изменить меня? И наука, и мифы говорят о том, что это невозможно.

Но почему же меня охватил… мандраж? Точно, то самое слово. Я чувствовал, что справиться с ним мне сейчас не под силу, и лишь я отвлекусь, как опять соскользну в болезненную реальность приступа, в галлюцинации о шипящей бумаге и раскалённом карандаше.

Я закурил и сел рядом с окном, ожидая приезда Здрановского.

Когда корни вырывают из земли, и они лишаются питания и тепла.

Когда наступает вечная ночь, и листья лишаются света.

Когда приходит бессмертная зима, и ветви промерзают насквозь.

Что тогда происходит с деревьями? Что тогда происходит с нами?

Мы пытаемся выжить, становимся чем-то новым, адаптируемся. Но, в конце концов, когда мир начинает побеждать наши короткие маленькие жизни, мы понимаем, что стоило делать совсем другое.

У меня болела голова, болели пальцы, болели глаза, но я не давал приступу начаться, сопротивляясь накатывающему, как прибой, ощущению нереальности мира. Я мало чего знаю, но в тот момент я знал точно, что нужно ждать моего частного детектива в ясном сознании.

Я курил сигареты одну за другой, не чувствуя дыма.

Здрановский добирался ко мне уже четвёртый час. Откуда он едет, в конце концов?

Слова просились на волю.

Не лучше ли сжечь всё сразу и наблюдать, как языки пламенеющей жизни лижут небо?

Этот огонь отогреет ветви. Этот огонь заменит солнце для листьев. Зола от прогоревшего топлива послужит удобрением для корней.

Не лучше ли включить свою жизнь в вечный круговорот, так, чтобы осталось что-то важное от тебя? Расходуя мир по капле, просеешь важное сквозь пальцы. А нужно, чтобы оно задержалось на их кончиках.

Где мой детектив? Мне уже совсем худо, совсем…

Я никогда раньше не удерживал приступ

так долго… Я повторил это мысленно, медленно: никогда раньше не удерживал приступ так долго… И тут же вспомнил, что не курю и что в моём доме нет и никогда не было сигарет.

Позже Здрановский рассказал мне: он выехал с другого конца города, долго пробивался через пробки и когда всё-таки добрался до моего дома, нашёл меня без чувств. Это не походило на обычный приступ: во время приступов никто из нас не теряет сознание в привычном смысле слова, оно просто «делает шаг назад», давай волю странному «дыханию», запертому внутри нас. У меня же случился настоящий обморок.

Здрановский говорил, что увидел меня лежащим на полу, рядом с приоткрытой входной дверью, в таком положении, как будто я подполз к ней, извиваясь при этом от боли. Левая моя рука была прижата к боку, правая вытянулась в сторону двери, ноги были согнуты в коленях и подтянуты к животу, а туловище изогнулось под странным углом. Здрановский испугался, что всё это – результат судорог, может быть, предсмертных.

Вытащив меня из квартиры и погрузив в автомобиль, он помчался в ближайшую клинику. Так что очнулся я уже на больничной кровати, чувствуя оглушающую слабость и жуткую жажду. Рядом сидел Здрановский, покорно ожидая, когда проблемный клиент придёт в себя. Однако я открыл глаза на минутку, как мне кажется, а потом снова провалился в сон. Думаю, на месте детектива, я бы уже десять раз пожалел, что связался с таким беспокойным делом.

Спустя два дня, когда я снова обрёл способность вести внятные беседы, мы с ним прогуливались в маленьком больничном парке – на три аллеи и десять скамеек. Отгороженный от соседей высоким каменным забором, парк был тихим и казался кусочком пригорода. Мы сели на одну из нагретых солнцем деревянных скамеек, и Здрановский рассказал мне о том, что же он выяснил.

Полицейское расследование закончилось быстро: врагов у покойного не нашлось, эксперты, в свою очередь, не обнаружили признаков насилия и пришли к выводу, что Третьяков, скорей всего, оступился. Пожилой человек, первый час ночи, не слишком-то хорошо освещённая лестница – чего ещё ждать?

Здрановский был с этим согласен. В любом случае, его больше интересовала жизнь доктора, чем обстоятельства смерти. Благодаря тому, что следствие закончилось очень быстро, полиция не успела добраться до бумаг Третьякова – они так её и не заинтересовали.

А Здрановского – напротив. Он посетил наследницу покойного – воспитанницу из «растений», о которой доктор заботился многие годы.

– И видят боги, – заметил мой детектив, – ей это нужно. Редко когда встретишь такое застенчивое, закрытое, неприспособленное к жизни существо. Вокруг неё как будто воздух сгущается от страха, настолько тяжкое её с людьми разговаривать, – он с сочувствием покачал головой.

Доктор Третьяков много лет проработал в приюте для детей-«растений», потом вышел на пенсию, жил тихо и мирно, никаких научных исследований больше не вёл, по крайней мере, о них не было известно. Да и документов в его доме оказалось с гулькин нос, что бумажных, что в памяти старенького ноутбука.