Другая химия
Шрифт:
– Хорошо, – Здрановский положил папки Боне на правый край. – Давайте разбираться с остальными.
Ещё одну пару ни детектив, ни Леонид узнать не смогли. Зато из одиночек оба опознали Лео Бомбу – как и с Виктором Боне, здесь ошибиться было невозможно. Перелётов неожиданно – или уже ожидаемо? – понял, что ещё за одной анкетой скрывается Марианн Дефо.
А Здрановский неохотно ткнул в другую папку и произнёс:
– Этого я тоже знаю. Ричард Мендоуз, шут гороховый, – в его голосе было столько презрения, что Леонид даже поразился: совсем не похоже на спокойного и выдержанного Здрановского.
А тот пожал плечами и пояснил:
– Вы-то о нём вряд ли
Леонид догадался, почему Здрановский злится: если «растение» возьмётся за что-то, да хоть и за детективную работу, наверняка много крови попортит конкурентам.
Больше они никого узнать не смогли, даже воспитанница доктора, первая кандидатка на объект его исследований, ни под одно из оставшихся описаний не подходила.
– Семьи у неё нет и не было, – делился детектив добытыми сведениями, – работает в издательстве, подбирает иллюстрации к альбомам по искусству, туристическим справочникам, энциклопедиям, по возрасту на «С.Т.М.» не тянет, дата первой встречи там уж больно старая. Да и знакомить её с Третьяковым вам, очевидно, надобности не было, так что пустая папка тоже не её. Разве что это фото…
Он вертел в руках картинку с домом.
– Иллюстрация? – осторожно предположил Леонид.
– Скорее авторская фотография, – ответил Здрановский. – Мастерски выполненная. Не её род таланта. В любом случае, я с ней уже беседовал. Можно было бы предположить, что она знает что-то и скрывает, но… Ей очень тяжело общаться с людьми, она так мечтает, чтобы посетитель оставил её в покое, что говорит всё время правду – на выдумки у неё нет сил. Она ничего не знала о работе бывшего опекуна… Знаете, – он слегка понизил голос, как будто их могли подслушать, – люди, о которых здесь идёт речь, весьма необычны. Лео Бомба, Великий Боне, его ученики. Даже этот шут, Мендоуз, – заметная личность. Третьяков по мелочам не разменивался, простите за прямоту. В общем, эта фотография означает, что искать нам нужно именно фотографа, причём очень необычного. Считайте это профессиональной интуицией.
Здрановский вернул фотографию на место, отложил «неопознанные» папки в левую кучу и подвёл итог:
– С этим будем работать, а эти шестеро… – он снова скривился, глядя на папку Мендоуза, – точнее пятеро, поскольку один из них – вы. Эти пятеро что-то могут знать.
– До Бомбы так просто не добраться, – сказал Леонид, – я его не знаю. А Марианн…
Он прикрыл глаза, вспоминая, когда говорил с ней последний раз.
– Я не знаю, где она сейчас. Я напишу ей…
– Господина Мендоуза оставьте пока, – почти спокойно произнёс детектив. – С ним дело лучше не иметь, если только нужда не припрёт. Будем надеяться, всё выяснится раньше.
Леонид кивнул:
– Значит, Марианн… и Виктор с Леди Александрой.
Он не сказал этого вслух, но его мучил вопрос: было ли лишь диким совпадением, что они трое – Виктор, Марианн и он сам, оказались замешены в таинственных исследованиях Третьякова? Или, напротив, не бывает таких совпадений, и дело в том, что задолго до встречи с доктором они уже были связаны общим прошлым?
Старик
Леонид стоял в тени деревьев на другой стороне
Дом он тоже помнил хорошо: по четыре комнаты на этаже, над последним – световой фонарь в полкрыши, отсюда, с улицы его не видно. Узкая лестница. Кабинет и библиотека. И они, ученики Виктора – значительно моложе, чем сейчас, и, может быть, более вдохновлённые, и уж точно – не растерявшие ещё надежду.
Впрочем, это он скорее о себе, чем о других.
Перед воротами дежурили три девицы. Нет – он пригляделся – две девицы и одна дама лет сорока пяти. Поклонницы творчества Великого Боне. Никогда их не смущала ни разница в возрасте, ни его крепкое семейное положение, ничего. Они ждали и будут ждать, зачарованные, смущённые его стихами, уносящими разум далеко, в неведомые страны, к берегам других миров.
Леонид и сам был влюблён в эти стихи, чего скрывать, иначе не пошёл бы на отчаянный поступок: в семнадцать лет, почти сбежав из дому (никто не стал бы его удерживать, но и разрешения он не спрашивал), отравился в другую страну, не зная толком языка и нравов, ведомый только одним – стихами человека, что понимал его душу.
Как это было возможно, юный Леонид не знал. Но никогда ни до того, ни после не встречал он слов, что так точно описывали бы его собственные мысли и чувства. И он постучал в закрытые двери – метафорически, ведь то были ворота, а не двери, и стука бы никто не услышал, конечно, там был домофон. Сказал всю правду: кто он, зачем приехал, и замер, ожидая отказа.
Его впустили.
Это стало единственным чудом в его жизни.
Леонид сделал шаг, посмотрел по сторонам: машин не было, и он перешёл дорогу. Поклонницы Боне тут же вывернули головы, проверяя, кто смеет приближаться к храму их любви.
Перелётов тоже скосил глаза на женщин: разные – и по возрасту, и по внешности, и, кажется, по социальному положению, на руке одной девушки блестит золотой браслет, на одежде второй – пыль дорог, без всяких метафор. Но зато в глазах у всех троих одно и то же выражение. Леонид однажды видел такое очень близко: и у него тоже была фанатичная поклонница. Сначала её присутствие его радовало, только позже он понял, какую ошибку совершил. Он думал, она останется с ним, думал, это будет то, чего он так искал, но дело-то было не в ней, с ней-то всё было в порядке. Это он, как обычно, не мог ничего дать человеку рядом – ни чувств, ни слов, одни сомнительные телодвижения. Она думала, что избавит его от кривизны, поможет ему, спасёт, вылечит, но, конечно, ушла ни с чем.
Боне всегда был более гуманен: просто не обращал на поклонниц внимания. И они уходили разочарованными, но не вычерпанными до дна.
Леонид давно уже не был в этом доме и, как и четырнадцать лет назад, не ожидал, что его пустят. Но он назвал своё имя и в полотне ворот появилась щель калитки.
Сад не изменился. Должен был – годы прошли, но Леонид не увидел разницы. Сначала решил, что забыл просто, как тут всё выглядело раньше. Но вот мелькнула справа по-прежнему ярко-красная, коническая крыша южной беседки; там они, ученики Боне, читали друг другу написанное, а потом плевались ядом, с наслаждением втаптывая друг друга в грязь. Как будто то, что они создавали, могло быть исправлено. Как будто оно выходило из-под их пера, а не из выдоха «чужих».