Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Литвинец Нина Сергеевна

Лучше спать мертвым сном, чем видеть такие кошмары. В конце концов я выпустила диких охотников, да только все впустую.

Вставай, слышится голос Паулы, ее ладонь гладит мое сведенное судорогой плечо. И сердце сдерживает свой безумный перестук. Я слишком устала, чтоб сдержать и дыхание.

Часть моего мозга я вновь убаюкала. Откуда взять силы подняться, если даже солнце только-только начало вставать?

А Пауле невтерпеж. Она стаскивает с меня одеяло, спихивает с кровати мои ноги, даже тапки мне надевает, потом берет под мышки и усаживает.

В кухне уже готов кофе. Для

булочек пока рановато.

Летаргия, говорит Паула, надо бороться с сонливостью, тогда будет легче вставать по утрам.

Бороться?

Ты же выучилась бороться, говорит Паула и сыплет мне в чашку две ложки сахару, хотя в принципе я пью несладкий кофе. Правда, если она не станет размешивать, то еще куда ни шло. Я обманулась: она тщательно размешивает сахар.

Только не говори, что не усвоила урока, бодро продолжает она.

Возможно, ей бы следовало подыскать для утренних бесед другого партнера который способен разговаривать в этакую рань. Вот критики, как я думаю, продирают глаза ни свет ни заря. А она все говорит, говорит.

Нас ведь приучили бороться, говорит она, за личное счастье, за возможность сделать удачную карьеру, за машину повместительнее и побольше денег, против конкуренции. А для ясности выставили повсюду фотографии противников и футбольных звезд. Нет Thule ultimo [31] для экономической экспансии, и основа этого убеждения — непрерывно растущий валовой общественный продукт.

Если хочешь знать, говорит Паула, видимо от души потешаясь на мой счет, мы бы никогда не стали одной из богатейших наций, если бы каждый прокисал, как ты, поутру над своей чашкой кофе в надежде, что, уповая на господа бога, можно будет ничем себя не утруждать.

31

Крайнего предела (лат.).

На какого еще бога? — недоумеваю я.

На бога противогазов и противоатомных убежищ, отвечает Паула.

Это уж чересчур, а вообще-то, сладкий кофе довольно быстро поставил меня на ноги.

Что же это за Паула, скажите на милость, которая вот уже сколько дней только и знает, что дерзит? В моем представлении Паула совсем не такая.

Пошла ты к дьяволу, говорю я, даже не пытаясь заставить свой вялый язык четко выговорить «ш». Что ты мне тут подсовываешь? Уж не сомнительный ли призыв «назад к природе»?

К какой природе? — коротко спрашивает Паула, и я вижу, как она встает из-за стола и направляется к двери.

Что это ты задумала?

Судя по ее виду, она и впрямь решила бросить меня на произвол судьбы.

Не может она так со мной поступить.

Слушай, говорю я, стараясь не впадать в интонацию маленькой девочки, на которую невольно сбиваюсь в таких ситуациях. Слушай, ты ведь должна понять. Я устала защищаться, потому и вела себя так. В конце концов, с твоей стороны тоже нехорошо говорить, будто единственная непреложная истина, с детства вдалбливаемая нам в стране, которую мы можем звать отечеством или родной страной, — это валовой общественный продукт. Подобные заявления

граничат с кощунством.

Она остановилась, положив ладонь на ручку двери.

У меня в голове вертятся начальные строки песни, исполняемой женским ансамблем: «На дороге под булыжником песок, вырви же камни из песка…»

Передали один раз по радио — и хватит: лучше что-нибудь в мужском вкусе.

У Паулы и в мыслях нет вернуться на свое место.

Слушай, говорю я, ты уж прости.

Она по-прежнему не трогается с места, и я спрашиваю себя, не подарить ли ей примирения ради что-нибудь из моего гардероба.

Наконец она опять усаживается за стол и говорит, что хотела бы получить мои волосы. Одежду мы уже и так делим.

Я, мол, должна отрезать волосы для ее куклы с фарфоровой головкой и прической из синтетики.

Знаю, когда-нибудь она эту куклу уронит.

Часть IV. Осень

1

Смирилась перед жизнью, как перед необходимостью кастрации.

Ни разу не задумалась над тем, что, возможно, скована в своих движениях. Теперь, осенью, став впечатлительной, обретя восприимчивость, Паула склонна к преувеличениям.

Спущенный пруд еще далеко не смертельно отравленная планета.

У нее словно отравлен мозг.

Не одни только книги оказывают громадное воздействие. Кухонные ножи тоже полагается изымать из ручной клади авиапассажира, и пользоваться ручными гранатами дозволено лишь посвященным.

С трудом Паула выучилась разбирать буквы, усвоила алфавит. Теперь она читает бегло — впрочем, для человека ее профессии иначе и быть не может.

Книга — это ведь не граната, верно? Не может она быть гранатой. Да у Паулы и книги-то Нет, есть только Феликс.

Он стал холоднее. Рассудочнее. Однажды взял ее с собой. Действительно, другой женщины он не завел.

Ужас перед кастрацией донимает его все сильнее, и Паула объясняет это тем, что он находится так далеко от своего настоящего дома. Для тревоги нет причин.

Ничего такого, что могло бы подпалить ее дом разом со всех четырех сторон.

Она хоть и принадлежит к поколению, которое намеревалось стать на баррикады, но политикой никогда всерьез не занималась. А поэтому чувствовала себя неуютно, придя с Феликсом к его друзьям, да и в чисто языковом отношении было трудновато.

Сегодня они у озерца возле автострады. Конец сентября. Феликс за рулем. По радио — сообщение об уровне рождаемости, который продолжает падать.

Вымирающий народ, говорит Феликс непривычно саркастическим тоном, и Пауле это нравится.

Человечество пока не вымирает, отзывается она, мы-то ведь живы.

Вода, уверяла она, здесь оттого бурая, что течет из болота. Хлопья пены у берега никак не связаны с загрязнением окружающей среды.

Снулая рыба на берегу явно смердит.

Ранним утром и вечерами по выходным у воды на складных стульчиках сидят люди с рыбацкими удостоверениями — пытают счастья. Во время соревнований рядом толкутся жены и дети с термосами и бутербродами. Часами никто не произносит ни слова.