Другая судьба
Шрифт:
– С кем ты хочешь увидеться?
– С этим профессором, я же тебе говорю.
– Я спрашиваю, как его зовут.
– А? Фогель. Профессор Фогель.
– Не знаю такого.
Он сел, хмуро глядя в окно. Она подошла и взяла его за руку:
– Три-четыре дня, дядечка, просто чтобы душа моя была спокойна.
– Душа спокойна?
Он сказал это таким скептическим тоном, что она задрожала: неужели он обо всем догадался?
– Знаю я этих профессоров вокала: «Да, фройляйн Раубаль, у вас очень красивый голос, но техники никакой. Я могу вами заняться. Четыре урока в неделю по пятьдесят марок в час». И вот тогда-то ты захочешь остаться в Вене.
– Дядечка, клянусь
Он заглянул ей в глаза, силясь прочесть ее мысли:
– А почему это ты клянешься, что нет? Если этот Фогель – лучший профессор в мире?
– Я клянусь тебе, что нет… Потому что я не хочу… не хочу покидать тебя.
Гитлер улыбнулся. Он даже отвернулся к окну, чтобы скрыть волнение. Она почувствовала, что победа близка.
– Три дня, дядечка. Всего три денечка без тебя, и я вернусь.
– Хорошо. Но тебя будет сопровождать твоя мать.
Вне себя от злости, Гели оттолкнула руку Гитлера и разбушевалась:
– Мне двадцать три года! Я могу обойтись без сопровождения!
– Что это меняет, если тебе нечего скрывать?
– Я не хочу, чтобы меня сопровождала мать.
– Будет сопровождать, или ты никуда не поедешь. Это мое последнее слово.
– Да что я, в конце концов, в тюрьме?
Гитлер вздрогнул:
– В тюрьме? О чем ты говоришь?
Гели, плача, заметалась по комнате:
– Мне двадцать три года, ты отвадил всех мужчин, которые за мной ухаживали, и я даже не могу никуда выйти без надзора! Это и есть тюрьма. Какое будущее меня ждет? Год? Два года? Двадцать лет тюрьмы? Какое будущее меня ждет, дядя Альф? Скажи!
Гитлер спокойно посмотрел на нее и сказал ласково:
– Ты будешь моей женой.
От несуразности этого предложения Гели залилась нервным смехом, но, посмотрев на неподвижного дядю, поняла, что тот не шутит. Она подошла к нему:
– Дядя Альф, я, наверно, плохо расслышала. Ты можешь повторить?
– Ты будешь моей женой. Станешь фрау Гитлер. Ты не в тюрьме. Ты женщина моей жизни.
Гели так испугалась его пристального взгляда, что убежала и заперлась в своей комнате.
Двадцать минут спустя Гитлер подошел к ее двери и сказал своим обычным голосом:
– Гели, я уезжаю в Нюрнберг. Вернусь завтра вечером.
Она услышала, как он отдает распоряжения слугам, потом хлопнула тяжелая входная дверь.
Сумасшедший! Она попала в западню к сумасшедшему. Все его поведение последних двух лет вдруг предстало в новом свете. Он приютил ее не ради нее, не из родственных чувств, а для себя, потому что был в нее влюблен. Он отвадил всех претендентов, пользуясь авторитетом дяди, чтобы освободить место будущему супругу.
Гели в отчаянии металась по постели, промочила подушку слезами, звала Йохена, сожалела обо всех потерянных воздыхателях, ужасалась, что позволила дяде – по наивности, по доброте душевной, по простодушию – поверить, что он добьется своего. Жизнерадостная девушка не была готова к таким страданиям и разочарованиям. Она пыталась найти хоть одну мысль, за которую можно было бы уцепиться, но не находила.
Вдруг она вскочила на ноги, побежала в дядину спальню и выдвинула ящик ночного столика. Только действовать быстро и не раздумывать. Она схватила револьвер и убежала в свою комнату.
Запершись на ключ, девушка прицелилась в левую грудь и, не медля ни секунды, выстрелила.
Она упала замертво на ковер в луже крови.
Только наутро слуги выломали дверь, удивившись, что фройляйн не отвечает на стук.
Вызвали полицию.
Дозвонились в Нюрнберг Гитлеру:
– Ваша племянница Гели Раубаль застрелилась из вашего
Первой реакцией Гитлера был страх: что, если его обвинят в убийстве? Вторым чувством был гнев на этот глупый поступок. И только третьим – горе.
Все у графа де Бомона было экстравагантно, но в разумных пределах.
Его костюмированные балы привлекали в особняк на улице Дюрок всех парижских знаменитостей, художников, журналистов, директоров театров, актеров, поэтов, хореографов, всех, о ком говорили, а также людей менее известных, но обладающих миллионными состояниями, банкиров, брокеров и финансистов. Напоказ выставлялось в основном искусство. Что до власти, она представлена не была, ибо ни один политик не смог бы пробиться через эту пеструю толпу артистов, не получив оскорблений и тычков локтями в живот.
Шекспировский бал – такого еще не видывали! Был бал попугаев, бал негров, олимпийский бал, бал травести и бал банальный; префект полиции в последний момент запретил бал нищих, после того как безработные вышли на Елисейские Поля, протестуя против дурновкусия темы; но шекспировского бала никогда еще не было.
Возбуждение царило уже у входа. Зеваки толпились сотнями, рассматривая выходивших из машин гостей. Стражи порядка сдерживали толпу. Чтобы сдобрить нетерпение страхом, некоторые светские львы пустили слух, что чернь попытается сорвать праздник.
Как всегда бывает на такого рода вечерах, самыми приятными стали предшествующие недели. Задумка костюма, пошив, примерка, усовершенствование – и наконец можно выйти на люди. Костюмированный бал достигает своей кульминации и умирает с выходом на сцену; после кончается роль. Сердце бьется не так часто, и жизнь входит в русло банальности. Тогда можно вернуться к обычным удовольствиям – флирту, танцам и беседе.
Адольф Г. и Одиннадцать-Тридцать вошли в зал, одетые Отелло и Дездемоной, он – великолепный, черный, диковатый, устрашающий мавр, она – белокурая, легкая, сияющая венецианка.
Идею Дездемоны и Отелло предложил Адольф.
– Согласна, – весело ответила Одиннадцать-Тридцать, – при условии, что последний акт играть не будем.
– Если бы мне было суждено задушить тебя подушкой из ревности, я бы уже это сделал.
– Ты ревнуешь? Ты?
Адольф не ответил – он и сам не знал. Не привыкший облекать свои чувства в точные слова, больше выражая их в живописи, он повиновался кипевшим в нем силам и был не способен их назвать. С тех пор как Одиннадцать-Тридцать призналась ему – да не призналась, объявила! – что у нее есть любовник, он закрывался в своей мастерской и бился головой о стены. У правой стены он кричал, что она шлюха, тварь, эгоистка, что она должна немедленно исчезнуть из его жизни; у левой стены он оправдывал ее, винил во всем себя, ставил себе в упрек собственную холодность, свою нелепую поглощенность работой. Не естественно ли ей, в ее двадцать с небольшим, не хоронить себя заживо, а заменить вечно занятого спутника пылким танцором? Разве они клялись друг другу в верности? Они никогда не давали этой клятвы, ни перед алтарем, ни перед мэром, ни даже друг перед другом, обнаженные в своей постели любовников. Нет клятвы – нет и измены. Одиннадцать не изменяла ему. И все же… он-то не искал объятий другой женщины. Еще бы – он ведь больше не искал и ее объятий, отсюда, наверное, и все проблемы. Нет, он не ревновал. Он не имел на это права. Да и любил ли он еще Одиннадцать-Тридцать? Было ли любовью это постоянное раздражение? Любовью – эта рана? Любовью – эти долгие часы, когда он бранился среди загрунтованных холстов, безмолвных, ожидающих?