Другие времена. Антология
Шрифт:
Я жду восхода. Кончик языка
скользит по раскалённым альвеолам,
лицо обезображено тяжёлым
скупым восторгом, злая тьма зрачка
затягивает радужку – похоже
на полный цикл затмения, на дым,
на стыд, на крик, на угольный мешок…
Ведя сухими пальцами по коже,
я сдерживаю яростный смешок.
Забавно то, что ты меня таким
пока ещё не помнишь. Хорошо,
что ты – не помнишь.
Играет Бах. Пылает кровь. На помощь
небесным
приходит нежный утончённый ад
порочного барочного гобоя.
Пифагорейский музыкальный ряд.
Пылающее рвётся в голубое,
и птицы в небе страшно говорят,
и эти капли алые горят,
горят на пенном лезвии прибоя.
Уходят люди – вверх по склонам гор.
Торжественно и горько. До минор.
Качнутся плети высохшей лаванды,
мяукнут ставни, прогоняя сон.
Ныряя под лиловые гирлянды,
ты босиком выходишь на балкон
и видишь, что рыбацкому посёлку
осталось жить, от силы, полчаса,
что бестолку молиться втихомолку
и прятать слёзы, глядя в небеса,
что смерти нет, что ты опять умрёшь,
когда-нибудь, сегодня, и родишься
когда-нибудь – сегодня? – прорастёшь
проклюнешься, протянешься, продлишься
в чужом прекрасном теле, что другой
начнётся ритм, и отворится дверца,
где вечно бьётся космос, точно сердце —
непостижимый, жадный и тугой.
Я молча наблюдаю за тобой
и помню, что, примерно, через двести
коротких лет вернётся этот сон.
Всё повторится: океан, балкон,
предчувствие утраты, Бах, прибой.
Ты будешь рядом. Мы не будем вместе.
Таков закон.
Свершилось. Тоника, субдоминанта – кода.
Сырой настил, больничный запах йода,
обломки скрипки, пара чёрных слив,
морской травы подгнившие волокна…
Отсюда, светлая, нет выхода. Прилив
стучится в окна.
Голубка, прощай. Поцелуй на прощанье
горчит миндалём. Протяни мне ладони
звенящими чашами жаркой латуни,
литаврами смеха даруй мне прощенье!
Голубка, прощай. Обедневшим вассалом
познаю опалы больную свободу
и где-то за третьим вокзалом забуду
твоё настоящее. Помни весёлым.
Голубка, прощай. Поминай меня лихом.
Я лгал тебе так, что, пожалуй, и не был
с тобой никогда. Холод падает на пол,
на листья, на поле, политое лаком.
Голубка, прощай. Февралём рукописным,
слепым, рукопашным закончится эта
двоим непонятная странная смута.
Ты станешь распутной. Я стану опасным.
Голубка, прощай. На изломе минуты
застывший троллейбус – архангел вечерний,
и ночь твоя через лиловое с чёрным —
две медных монеты.
Облако
К облаку причаливает самолёт.
Так ли уж важно в этой простой игре,
кто и кого насколько переживёт?
Братское небо, влажная простыня.
Звёзды ложатся в пашню плечом к плечу.
Семя двудольное, космополита, меня,
пусть закопают в космос. Я так хочу.
Здравствуй, сердце моё.
В нашем сдвоенном ритме – причал
и рыбацкая лодка, и дрозд в облетающей кроне,
и солёный закат, напевающий эту печаль
одинокому чёрному псу на обветренном склоне.
Отпускаю с ладони. Прощай. Говори обо мне
с облаками и городом. Ты замираешь на грани
и, сгорая медовой пыльцой в кафедральном огне,
рассыпаешься смехом и звёздами в зябком тумане.
Уходи. Каждый шаг от попыток пропеть и прочесть,
каждый шаг до утра – точно плуг, обрубающий корни.
А вокруг пустота голосами летучих существ
что-то сбивчиво шепчет. И плачет – светло и покорно.
Владимир Порудоминский / Кёльн /
Владимир Порудоминский (1928) – писатель, автор многочисленных книг по истории русской культуры. Составитель и комментатор изданий русских писателей-классиков. В отечественной и зарубежной печати публикуются его рассказы и повести, мемуарные повествования, очерки и статьи.
Старик на обочине
Старик сидел на земле, опустив ноги в придорожную канаву, налитую водой после ночного дождя. Вокруг раскинулась побуревшая от долгого зноя степь, полоса дороги рассекала ее надвое. Направо поглядеть или налево, дорога тянулась куда-то до горизонта, и еще дальше.
Давно уже (годов он не считал) старик шел и шел по дороге, как она вела его, не обременяя себя раздумьем, где он есть и куда идет. И всюду на бесконечном пути его встречала война. Поля были истоптаны сапогами, искалечены колесами, деревья и кустарник обглоданы пулями, осколками снарядов.
Солнце припекало, старик чувствовал его плечами сквозь ветхий полушубок, но всё никак не мог унять озноб. Холщевые штаны его были мокры, от дождя или от недержания, и земля под ним была сырая, с ночи.
Ноги у старика болели. На левой и вовсе багровела открытая рана.
Старик огляделся. Место хорошее. Только и есть вокруг земля и небо. Если здесь зароют, будет лежать на приволье.
Вдали на дороге показались трое верхами. Старик, сощурясь, высматривал: что за люди. На своем веку он перевидал и обдумал несметное множество разных людей, но пристальное любопытство попрежнему неугасимо влекло его к ним.