Дружище
Шрифт:
– Потрогай! – пробормотала она, и Игнат понял, что будет дальше. – Потрогай, это же не сложно, а? Пока не загремели молитвы, пока никто не видит, пока не выпорхнули плохие мысли из моей головы! Трогай!
В горле запершило. Дурные слова хотели вырваться наружу. Игнат знал, что не удержится и скажет их, хотя слова эти были под запретом. Папа не обрадуется. Папа даст ремня и заставит читать молитвы.
(Чтоб слов этих я больше не слышал в нашем доме!)
Его рука вытянулась против воли. На запястье точно останутся синяки. Пальцы дотронулись до обвисшей морщинистой груди с огромным бордовым соском. Игнат закрыл глаза и представил, как
Когда тёплый и скользкий язык женщины дотронулся до его лица, Игнат открыл рот и закричал.
***
За день до этого от мамы пахло валерьянкой и немножко алкоголем. Она, как обычно, не спала всю ночь и с рассветом пришла в детскую комнату.
– Поднимайся, малыш, пора ехать.
Игнат ночью тоже не хотел спать, он хотел ждать папу, но в кровати было слишком тепло, а мечты о парке развлечений – слишком притягательными. В какой-то момент Игнат закрыл глаза и провалился в тот самый сон, который видел много раз. Во сне он катался на американских горках, стрелял из бластера по пластмассовым пришельцам, поднимался над парком на чёртовом колесе и без конца – до боли в скулах – жевал горячие хот-доги с горчицей. Это был прекрасный сон, в отличие от других, страшных, которые посещали его и заставляли кричать по ночам.
Хорошо, что одни сны забывались, а другие нет.
Шум автомобиля среди ночи лишь немного разбудил. Стену и ковер на полу лизнули огни фар, всё стихло, и Игнат уснул снова…
– Папа говорит, если выйдем через двадцать минут, то успеем до ужасной пробки на въезд в город. Не придётся стоять на жаре.
На улице стояла поздняя весна, с утра было еще холодно, до лёгкого инея на траве, а вот в полдень солнце жарило так, что можно было бегать по двору в одних трусах. Если папа разрешал, конечно.
Мама поцеловала Игната в щеку и вышла из комнаты. Она знала, что Игнат встанет, умоется и будет готов ровно тогда, когда сказали. Золото, а не ребёнок.
Он вышел на крыльцо через десять минут. На улице едва расцвело – бордовая полоска расползалась на горизонте, отгоняя ночь и закрывая звёзды. Воздух стоял свежий, колючий, от него свербело в носу. Двор был покрыт сверкающим инеем, от ворот тянулись две чёрные полосы, исчезающие под автомобилем. У синего «Шевроле» стоял папа и курил, сквозь прищур разглядывая светлеющее небо.
– Привет, – сказал он, не прекращая своего занятия. – Управился вовремя, красавчик!
Игнат справился бы ещё быстрее, но один носок предательски потерялся, пришлось искать его по углам детской. С носками всегда так.
Тихо урчал мотор. Из автомобиля доносилась музыка. Она была к месту, сливалась со звенящей утренней тишиной, растекалась по пустому двору, за забор, уплывала в поле, к веренице электрических столбов, к теплицам, болотам, к ржавой ключей траве. Музыка придавала безжизненному пейзажу вокруг едва уловимую человечность.
Сколько Игнат себя помнил (а помнил он немного), вокруг были только старые домики какой-то заброшенной деревеньки. Здесь даже дачи никто не строил, на болотах. Не выгодно, как говорил папа, а потом добавлял – уже и поздно, на самом деле.
Игнат торопливо соскочил с крыльца, перепрыгивая через ступеньки, подбежал к автомобилю, забросил на заднее сиденье рюкзак с вещами и следом забрался сам. Какой-то певец с тонким голосом затянул припев.
«Розовые розы, Светке Соколовой»
Музыка была, как говорил папа, архаичной,
Из дома вышла мама. Перекрестившись, закрыла дверь, поправила коврик на крыльце. Она немного суетилась, как казалось Игнату.
– Зачастили, – сказал папа, втаптывая окурок в ребристый иней. – Сколько прошло? Месяца три?
– Пять, и это нормально, вообще-то. Помнишь, был год, когда три раза ездили?
– Не к добру это. Вдруг у него осложнение или ещё что? Надо с Женькой переговорить, он в этом деле лучше разбирается.
Речь шла об Игнатовой болезни горла и о поездках в город. Мама не любила уезжать далеко от дома, ей по душе были тихие бытовые дела, возня в огороде, воспитание Игната. Но иногда вот приходилось, когда у сына воспалялось во рту, под подбородком.
Обнаружив припухлость на шее – фиолетовую, с красноватыми прожилками и взбухшими венами – Игнат назвал её «мешком с дурными словами». Кажется, память блокировала плохие воспоминания об этой болезни, но Игнат всё равно помнил, что каждый раз, как «мешок» начинал воспаляться, родители возили его в город, лечить. Ничего хорошего в этих поездках не было кроме парка аттракционов, хот-догов и вороха разных сладостей, которые покупали родители. Горло драло так, что постоянно хотелось кашлять, выплюнуть колючую гадость. Но лекарства, чтобы избавиться от болезни совсем, не существовало. Это Игнат помнил совершенно точно.
Папа открыл маме дверь, помог забраться на пассажирское сиденье спереди. Салон сразу наполнился ароматом маминых духов, запахом валерьянки и снова – алкоголем.
«Розовые розы однокласснице моей!»
Сам папа сел за руль, поймал взглядом в зеркальце заднего вида взгляд Игната. Глаза красные, уставшие. Готовился всю ночь, ездил по теплицам, приводил в порядок дела, чтобы тут ничего без него не пропало за время отсутствия.
– Как держишься, красавчик? – спросил он сухо, для профилактики.
Игнат показал большой палец. Папа завёл мотор.
– Завтра можно будет помолиться, и станет легче.
Автомобиль выехал со двора и почти сразу же затрясся по ухабам. В этой глуши не было дорог, а была извилистая колея среди болот и грязи. Завязнуть – плёвое дело. Папа, конечно, никогда не вяз, он знал местность и мог проехать по самым опасным топям с закрытыми глазами. А вот от незваных гостей прекрасно спасало.
Дом стоял на границе леса. Игнат вытянул шею, провожая взглядом родные места: крепкий деревянный забор, за которым была видна разве что треугольная черепичная крыша; высоченные сосны, куцые молоденькие ёлки, разлапистые рябины, ржавый и колючий кустарник, растянувшийся полукругом слева. Сразу за кустарником папины самодельные теплицы – стеклянные лабиринты среди болот, окруженные забором-рабицей с колючей проволокой. От незваных гостей и зверей.