Дружище
Шрифт:
– Мальчик, а, мальчик, я щенка привёл. Разрежем вместе? Чур, мои глаза. А себе можешь язык взять. Или что ты там захочешь. Язык, говорят, вкусный. Объедение.
И тут же новый голос:
– Они в лесах. Я сразу решил, что буду каждого отвозить в лес, но в разных концах города. Всё равно ведь никто не ищет. Они там тлеют. Все мы тлеем, мальчик. Наше место среди плесени и липового мёда. Пойдём, я тебя тоже отвезу.
Ещё один:
– Мальчик, от тебя пахнет воском. Липким сладким воском. Я втягиваю носом
В дверь стучали, колотили, скреблись. Голоса просачивались сквозь замочную скважину. Кто-то кого-то перебивал, кто-то тараторил, а ещё повизгивали, напевали, шипели, угрожали, смешивались в страшную какофонию, от которой Игнату хотелось бежать, бежать что было сил из этого места. Слова клокотали в горле, царапались изнутри.
Но он продолжал сидеть на табурете. Папа держал его за плечи. Мама бормотала что-то, наверное, молитву.
Из-за дверей продолжалось:
– Я собираю дохлых кошек! Пойдём, покажу дохлых кошек! Рыжих, чёрных, разных!
– Дам себя потрогать, мальчик.
– Снимем видео, о, какое же это будет видео! Только ты и я. И немножко боли.
– Договоримся, договоримся, мальчик. Я просто буду смотреть. Ничего лишнего.
Папа отпустил его и осторожно пошёл по коридору к входной двери. Игнат хотел крикнуть, что не надо этого делать, что это самый глупый поступок в жизни, что за дверью монстры, маньяки, нелюди – но мама крепко зажала Игнату рот и повторила за папой:
– Просто сиди. Думай о завтрашнем дне.
О том чудесном дне с чёртовым колесом, который не должен заканчиваться никогда.
Папа провернул замок и отступил в сторону, давая двери распахнуться. В тесный коридор хлынул поток людей. Их было много, они торопились, спотыкались, падали, наползали друг на друга, ползли, протягивали руки и продолжали, продолжали наперебой монотонно говорить.
– Посмотри, как я хороша! Дотронься до меня!
– Пойдём, мальчик, нам надо остаться наедине! Иногда я представляю, что кроме нас в мире никого нет.
– Вот! Альбом! Посмотри! Чувствуешь радость?
– Дайте его мне, дайте его мне!
Игнат увидел, что у папы из ушей торчат яркие оранжевые беруши.
В горле забулькало, слова рвались наружу. Захотелось кричать, орать с надрывом от испуга.
– Я знаю, что тебе нужно, мальчик. Я люблю всех детей на свете! Ваш запах!
– У тебя есть домашние животные? Ты когда-нибудь убивал кошек? Травил хомяков?
Мама тоже спешно засовывала беруши. Прикрыв веки, она бормотала молитвы, молитвы, молитвы.
Люди толкались в коридоре, наплывая на Игната многорукой, многоголовой, многоголосой массой. Шёпот смешался с повизгиванием. Завоняло мочой и потом. Где-то разбилась
Папа отлепился от стены и захлопнул входную дверь, отрезая вошедших от лестничного пролёта. В кухню ввалилась седая женщина с впалыми щеками и прыщавым лицом. Оказавшись ближе всех, она победно вскрикнула, в два шага оказалась возле Игната и крепко схватила его за голову тонкими согнутыми пальцами.
– Вы как карамельки! – зашипела она, улыбаясь. – Невинные карамельки с чистой душой! На палочке! Люблю вас.
Влажный холодный язык дотронулся до лица Игната и медленно, словно слизняк, прополз от скулы до носа.
Игнат дёрнулся, бросил на маму перепуганный взгляд. Мама лихорадочно трясла головой. Лицо у неё было белое-белое, как маска.
– Можно, милый, сущий на небесах, можно! – Бормотала мама.
И тогда Игнат открыл рот и позволил дурным словам подняться по горлу, цепляясь коготками, и вырваться наружу.
Голова женщины с сухим треском вжалась внутрь, словно смятая пустая алюминиевая банка. Вывалились глаза, рассыпались зубы, на лицо Игната брызнула кровь, вперемешку с чем-то зелёно-жёлтым. А затем вся эта толпа в коридоре начала изменяться. Тела корчились и ломались, сплетались между собой, разрывались, расползались на лоскуты и лохмотья. С треском вылезали кости, лопались головы, желудки, желчные пузыри. Кто-то захлебнулся криком. Кто-то успел удивлённо вскрикнуть. Выворачивались суставы, разлетались пальцы, зубы, волосы. Кухню наполнил густой смрадный запах. Игнат продолжал выплёвывать колючие слова, вернее они сами выбирались через его горло, больно царапая израненные губы, и бросались на людей.
Толпа отхлынула, поскальзываясь на крови, шлёпаясь на пол, постанывая и вскрикивая, но отступать было некуда.
В какой-то момент всё резко закончилось, и стало тихо. Коридор оказался заполнен мертвецами, и где-то там вдалеке, у входной двери, стоял отец, весь в крови, с выпученными глазами, с торчащими из ушей весёленькими оранжевыми берушами, и трясущимися руками пытался вставить в рот сигарету.
Игнат закрыл рот. Дурные слова вернулись в мешочек под подбородком, сытые и довольные. Горло перестало болеть почти сразу.
Где-то в кровавой мешанине коридора тихонько поскуливал испуганный щенок.
Мама положила руку Игнату на плечо.
– Ну вот и всё, – сказала она сухо. – Ремиссия.
Игнат не знал, что значит это слово. Ему хотелось сказать другое.
– Возьмём щенка? – попросил он, от долго молчания не узнав собственный голос. – Можно?
***
Они поужинали оладьями с мёдом. Игнату налили капучино, как взрослому, и он сначала аккуратно съел пенку, а потом выпил остальное – горьковатое и не очень-то вкусное.