Дуб тоже может обидеться
Шрифт:
– Степан, - в спину ему, словно выстрел раздался чей-то хриплый голос.
– Слышали мы тут, что ты гутарил...
У входной двери, занавешенной пестрой тканью, стояло несколько мужчин, комкавших в руках картузы.
– Гости дорогие явились, - повернулся хозяин к выходу, даже не пытаясь стереть слезу с лица.
– Что надо?
– заданный вопрос сразу же объяснил его позицию.
– Чего явились?
Вошедшие молча смотрели на него, продолжая сминать шапки словно именно они были источником всего мирового зла. В тот
– Значит-ца, знавал я тебе Степка еще мальцом и уже тогда ты больно рассудительным был не по годам, - хмуро заговорил тот держа крестик в руке.
– Правильно ты готаришь. Все верно! Нет никакой вины на малых робятах! Все творится от злобы нашей... С тобой я Степан, - он с вызовом посмотрел на пришедшего вместе с ним и бросил крестик в «красный угол» избы.
Лоб первого прорезали глубокие морщины, придававшие ему вид библейского старца.
– Что буркала на меня выкатили?
– А ты с кем?
– выдавил из себя Степан, буравя того тяжелым взглядом.
– Креста на мне уж, почитай, годов с десяток как нет, - усмехнулся тот.
– Что панове делать-то будем?
Все трое уже давно знали друг друга. Родственные связи настолько густо переплелись между ними, что не всегда можно было определить, кто и кому приходится шурином, дядькой или еще кем. В таком кругу были не принято скрывать что-либо друг от друга.
– Стёпка, - начал самый старый, поглаживая густую бороду.
– Кажись, германец надолго пришел. Вона с такой силищей прет, что аж жуть берет... Козьма рассказывал, на станции кажный день горынычи дымят. Вагоны полны... Чего только там нет — и людишки, и танки, и пушки.
Остальные угрюмо слушали, но в их глазах читалось полное согласие с говорившим.
– Чую, москали не осилят. Раздавят их германец, а заодно и нас, - продолжил он неторопливо рассуждать.
– Думать что-то надо.
– Можа пронесет?
– подняв голову, с надеждой спросил тот что помоложе.
– Сколько таких было? И эти пройдут! Ну пограбят, девок потискают и уйдут к себе...
Старик, недовольный тем, что его прервали, зло рассмеялся.
– Смотрю Гриня, волос то седой, а ума тебе это не прибавило. Посмотри-ка, что кругом твориться. Глазенки, разуй! Москали, вон, за цельный год столько не сделали, сколько германец начудил!
– Как же уйдут...
– прохрипел Степан, до боли сжимая ладони в огромные как колотушки кулаки.
– Сначала тех, кто поздоровей забирали... Теперича вон до робятишек добрались. Говорят, школу с усиленным питанием хотят открыть... Нет! Эти не уйдут! Вот куда они метят, - разжавшись, его ладонь с силой ударила по шее.
– Вот куда яро повесить метят, курвы! Дядько Апанас верно сказал, думать крепко надо иначе все...
Хозяйка, уже отошедшая от того зрелища, свидетелем которого недавно была, неслышной тенью
– Я вот что панове сказать хочу, - вновь заговорил старик, как-то странно глядя на хозяина.
– Разговоры тут Степка разные ходют про деревеньку вашу, да про Таньку..., - едва слова были произнесены, как рука Степана, державшая граненный стакан, дрогнула и его содержимое чуть не пролилось на стол.
– Ты бы нам все рассказал, а то непонятно мне это.
Второй тоже не выдержал:
– Брешут люди?
Тяжелый табурет, сколоченный из крупных брусков, неприятно скрипнул под заерзавшей тушей.
– Расскажу я вам, панове, все как было, - стакан самогонки, наконец-то, был употреблен по назначению.
– А уж вам потом решать, как и да что... Случилось это в аккурат на начало июля. Германец как раз пер тут, - он шумно вздохнул; видно было как рассказ тяжело дается ему.
– Сельцо наше близ тракта лежало. Там постоянно шумно было — то везут что-то, то солдаты пылят...
Танька, внучка моя, кажное воскресенье бабку свою проведать ходит... Знаете чай ее — Мидениха это, - услышав имя старухи, известной всей округе своей непростой репутацией, гости переглянулись.
– Бабкой она ее кличет, хотя на самом деле прабабка это ее... Прибежала он в тот день в синяках вся, а сама ни слова единого сказать не может. Икает только, как оглашенная! Когда отпоили мы ее, то начала говорить, - Степан сделал паузу и кивнул на пустые стаканы, про которые общество совсем забыло, с головой окунувшись в таинственный рассказ.
– Ну, панове, чтобы семьи наши по человечески жили, - когда посуда опустела, он продолжил.
– Сказало она, что германцы ссильничать ее хотели, да лес оборонил ее. Думали мы, девка умом тронулась, раз всякий бред несет, - гости его слушали завороженно.
– Панове, не все здесь знают... Село ведь наше пожег германец, людей вон осталось по пальцам пересчитать можно... Ходили мы ведь тогда в лес, дубу поклониться, за внучка единственную спасибо сказать.
Старик что-то знал про это, и это ясно читалось на его лице. А вот его сосед был просто ошарашен...
– Люди бают, лес сам девку обнял ветками, - не выдержал он, выдавая свою частичную осведомленность.
– Верно ли?
– Обнял нашу кровиночку, - первый раз за весь вечер улыбка тронула губы Степана.
– Ветки откуда-то снизу вытянул махонькие-махонькие, словно тростинки и обнял ее. Она рада была. Прижалась... Он по волосам ее гладит, дитю радуется, - его голос немного оттаял, когда он стал рассказывать про внучку.
– Танька сказала, что говорил он с ней. Сам не слышал, врать не буду! Вот такие дела, панове.
– Вот, сродственнички, и ответ на наши мольбы, - с кряхтением пробормотал Апанас.
– Мыслю я так, одним нам меж двух силищ не жить. Время сейчас такое, или германец нас задавит или москаль учить жить начнет... Нам, конечно, все едино помирать скоро, но о семьях подумать треба... Надо на поклон идти. Вот.
Второй мужик, судя по глазам еще не отошедший от рассказа, недоуменно спросил:
– На поклон? К кому, к немцу или к москалям, дядька Апанас?