Дубль два
Шрифт:
— А будешь упрямиться — всё равно узнаю. Я многое умею. Ты себе и представить не можешь, насколько многое. Но проще всего будет, если я этой дурёхе голову оторву. Или она сама себе её оторвёт — ты как хочешь? — и Пятно в груди Лины развернулось полностью, двинувшись наверх. Глаза округлились, и ничего, кроме ужаса и боли, в них уже не было. А на лице и шее стали вздуваться вены, казавшиеся в ночи тёмными верёвками.
— Ну, что ты скажешь, Странник? Ты же молодой совсем, так мало в жизни видел. И, в основном, плохого. Зачем помогать злу расти? Ответь мне, где Древо — и я отпущу девочку, — чужая логика, как и чужой голос, обволакивала и гипнотизировала.
Только
— Что скажу? — сплюнув горько-солёную слюну, переспросил я у напрягшейся Машки. — Скажу: «Огонь!».
Выстрела я не услышал. Зато увидел и услышал его последствия.
Откуда-то слева прилетела пуля, попавшая моей собеседнице в правый висок. И предсказуемо полетевшая дальше, вместе с еле заметными впотьмах чёрными брызгами и осколками костей. Левый глаз Машки, похожий на огромную угольно-матовую жемчужину, как в старом кино про «Капитана Немо», выпал наружу, повиснув на каких-то блестящих лоскутах. И надрывно, тоже не вполне по-человечески, завыла Лина. Но это было только начало.
Тонкие ростки, показавшись из пустой блестящей дыры, приоткрыв запавшее верхнее веко, подцепили и втянули глаз обратно. Судя по взгляду Энджи, что прерывисто скулила на одной высокой ноте и смотрела куда-то на левую сторону сестриной головы, от которой, по идее, мало чего должно было остаться, там тоже всё было не так, как в жизни и в кино. Звук, с которым встал на место левый глаз чёрной «Машки» я не забуду никогда.
— Дураки двуногие… Хороша была Маруся — краше не было в селе… — чуть невнятно проговорила покойница. Со стороны Лины раздался свистящий всхлип, и она, кажется, упала в обморок. Повезло.
— Ладно, сейчас с вами закончу — и эту мелкую займу. Тесновато, конечно, но что поделаешь, — левый глаз как-то механически, в два движения, только что без железных щелчков, опустился на Энджи. Правый смотрел на меня. В расширившемся вертикальном зрачке копошились какие-то тонкие нити. Иногда высовываясь чуть наружу, будто змеиные языки.
— Залп! — заорал я первое, что пришло на ум.
И снова звука не было. Но на груди фигуры передо мной, на той цели, куда и слепой бы попал, наверное, появились три точки. Вместо ожидаемых пяти. И стало ещё страшнее, прям до трясучки. И почему она не падает? Где все эти киношные эффекты? Где дробовики, огнемёты и пули «дум-дум», как у Андрея Круза, после которых в выходное отверстие не то, что кулак — голову засунуть можно?! Вместо этого, я смотрел, как над полушариями груди снаружи, а, главное, под костями внутри, затягивались три несерьёзных дырочки сантиметрового примерно диаметра. И кровь из них почти не шла.
— Ты разозлил меня, Ярик-дурачок! И умирать ты будешь плохо, как собака! — проговорило туловище передо мной, деревянно, по-марионеточному, шевеля нижней челюстью.
И тут полыхнуло во мне. Весь страх, что копился с самого начала, с тех пор, когда не своим
В то, что я умею так двигаться, не верилось. О том, как у меня не оторвались друг от друга руки, ноги и голова, старался не думать. На то, что я делал — не хотелось даже смотреть. Но то, что выстрелов больше не последовало, могло означать две вещи: или бойцы Шарукана боятся задеть меня, или их всех уже «держит» второй ранг, и сейчас их пули полетят мне в спину. Последний вариант был прискорбным. Но, увы, более реальным.
Обломок палки, оказывается, успел вполне нормально схватиться в костре. Поэтому, когда я махнул им в сторону тёмных глаз, по-прежнему смотрящих в разные стороны, как у хамелеона, раздался звук, будто кто-то рвал брезент: гул и треск одновременно. А от метрового факела во все стороны брызнули искры. Когда тварь подняла руку, чтобы так же перехватить последнюю часть моего оружия — чуть повернул кисть, и горящая палка, перемахнув растопыренные пальцы, вошла головешкой прямо под нос.
Сквозь шипение и вонь прорвался какой-то икающий крик, будто оно никак не могло определиться — стоит кричать, или лучше поберечь воздух в залатанных лёгких? Но едва я вырвал из чёрной пасти головню вместе с частью зубов и, кажется, прикипевшего языка, как раздался визг. Хотя, это слово и близко не походило на тот звук. Даже не звук, а какое-то другое, более объёмное явление. Никогда ни от чего раньше не возникало чувства, что в оба уха забили по докрасна раскалённому шилу, и продолжают вдавливать их глубже и глубже.
Я потерял ощущение верха и низа. Не видел ничего вокруг. Но ещё чувствовал под пальцами левой руки ткань Машкиной кофты. А над правой — жар углей, дотлевавших на моём изломанном факеле. И терзающую боль в голове, лишающую сил и воли. И именно её необъяснимо и непонятно удалось направить вслед догоравшей злости. Это было правильным решением.
Продолжая вбивать обгоревшую палку в верхнюю часть туловища врага, я не сразу заметил, что давление на уши ослабло. А потом вдруг взлетел и повис над землёй. И задрожал, будто вершина вишнёвого дерева, которое трясла чья-то очень сильная рука.
На лице стало мокро. Что-то непонятное скользило по нему губкой. Откуда в лесу губка?
Левый глаз открылся первым. Сквозь муть и кровавую пелену в отблесках костра я увидел сперва здоровенные руки, что трясли меня за грудки. А потом их владельца, Шарукана. Он скалился и разевал рот, а глаза были страшными. С такими даже не умирают. С такими детей хоронят.
Я чуть качнул головой. Воздуха во мне не было ни глотка, и говорить было нечем. Как Мастер заметил слабое движение — не знаю, но тряска оборвалась, а в ступни ударил мох. Больно-то как, будто на бетон со второго этажа сиганул. Левой рукой зажал нос и «продулся», как, бывает, помогает, если много ныряешь, или самолёт резко теряет высоту.