Дубовая рубаха

Демидов Никита

10

После той ночи я слег в постель и дня три даже пошевелиться не мог, настолько болело тело моё от пят и до затылка. Казалось даже, что в спальню вот-вот проникнет смерть, сядет на край кровати рядом со мной, завернутым в грязные тряпки и начнет свои проповеди. Нравоучения эти были неизбежными, ведь необходимо же было подвести хоть какой-то итог моей жалкой жизни, которой в виду её непродолжительности, фактически и не было. Иногда, когда в спальню заходила какая-нибудь барышня, которой я не видел до этого, в мозгу моем тут же вспыхивало "А вот и она!". Но юная незнакомка улыбалась, робко представлялась и уходила прочь, оставляя меня одного с этим нелепым убеждением в том, что к каждому человеку смерть приходит в каком-то особенном обличье, а именно в виде того, что человека и погубило. Всякий такой

визит раздражал меня до одури, ведь я то готовился к исповеди, и был с собой настолько искренним, что даже надеялся тем самым выхлопотать себе местечко в раю, но все было зря. Незнакомки и незнакомцы уходили, а я прикованный к постели недугом, лежал с ощущением того, что они быть может подслушали мои мысли и найдя их весьма глупыми поспешили удалиться. Под конец мне и самому становилось смешно от этого бесконечного перечисления моих грехов, страхов и всего того, что жило во мне, развивалось и умирало, уступая место чему-то новому. Ведь совесть имеет такое свойство, при котором лишь первое к ней обращение еще хоть как-то наполнено мукой. Но если же ты обвинил себя в чем, пострадал за это, а затем повторился и сподличал, то совесть твоя лишь усмехнется и спросит – Ну что, сударь, и снова вы мерзавец в который раз? И хотелось бы ей ответить, что нет, или быть может, что вина моя в этот раз в другом заключается, но и сам ведь понимаешь насколько это нелепо. Отговорки все, и не более, – сам с собой шепчешься, потому как стыдно за эту трусость – знаешь же, что смалодушничал, а все еще выкрутиться пытаешься.

В итоге же, все выходит за границы действительного, и чувство вины, как и сама совершенная тобой подлость, перестают быть чем-то реальным. Я по определению не прав, – рассуждаешь ты – а значит все равно. Вот именно тогда то, когда тебе все становится безразлично, земля и уходит из-под ног, тогда-то все и становится чем-то потусторонним, ведь жизнь, сама реальность, как известно требует самого терпеливого и трепетного к ней участия.

Но сейчас, когда охваченное болезнью тело медленно тлело, и вот-вот должно было сгореть дотла, я и не пытался пойти на сделку с совестью, а лишь терпеливо ждал когда же костлявая разрешит все возникшие затруднения. Удивительно, но мысль о скорой моей кончине не внушала мне никакого страха, а была чем-то само собой разумеющимся. Возможно, что таковой она стала в первую очередь от того, что логика всех событий в целом, ни коим образом не исключала такой развязки, а наоборот к ней стремилась. В некотором роде, смерть была средством избавления от навязчивой реальности, и лишь мысль о возможности существования по ту сторону, страшила меня чрезвычайно. Проводя аналогии с рождением ребенка, с тем знаменательным моментом, когда новый человек покидает утробу своей матери, я видел бытие после смерти более тревожным, чем-то коим мучился сейчас. Когда я был лишь эмбрионом, – рассуждал я, едва дыша из-за сковавшей тело боли – опасность как таковая имело место за пределами моего обитания. Когда я подрос, она стала частью моей жизни. А что если в последующем она целиком и полностью поселится во мне, станет частью меня? Находя, что предположение это не лишено смысла, я тут же связывал опасность со страданием, и убеждаясь, что жизнь после смерти не что иное как самая обыкновенная подлость, грядущее издевательство над человеком, всячески отвергал мысль о её возможности. Кому-то мои тогдашние выводы покажутся наивными и поверхностными, и это целиком и полностью так, но зачастую углубленный подход к сути вопроса приводит к пренебрежению того многого что лежит на поверхности. Да и чего можно было ожидать от ребенка, столкнувшегося с самой неприглядной стороной своей жизни, пришедшего от этого столкновения в замешательство и надломленного сейчас болезнью?

Но как бы там ни было, а выводы эти были смешны потому лишь, что целью своей ставили дать обоснование чему-то не имеющему никакой видимой причины, какому-то мистическому ощущению, притаившемуся в недрах души моей, и в чем я даже не отдавал себе отчета. То было чувство страха, перед жизнью и смертью, которое не было доступно моему пониманию, вытолкнутое из сознания цинизмом и насмешливостью. Оказавшись между молотом и наковальней, я и понятия не имел о том, что же мне выбрать, за что взяться и к чему готовится. Жизнь навязывала мне борьбу, которую я со спокойным сердцем принять не мог. Эта битва за выживание задавала новые стандарты и требовала беспрекословного им подчинения. Именно эти условия и являлись тем барьером, через который я отказывался перепрыгивать. Необходимо быть честным

и разумным, справедливым и милосердным, – таковыми были эти догмы. Но разве знание всех языков мира поможет тебе в борьбе с двумя, тупыми как дерево, увальнями, перебравшими вина и потому решившими начистить тебе рыло? Нет, и еще раз нет! Борьба навязанная человеку ничем не отличается от разворачивающихся в дикой природе баталий за выживание, но если у волка есть клыки и когти, то тебе взамен их необходимо запастись бесполезными милосердием и мудростью, потому как идея человека немыслима без оных. На то ведь нам и дан разум! Но что если в действительности никто из нас разумом не обладает, а довольствуется лишь владением представления о нем?

И тут мысли мои, порожденные затуманенным недугом рассудком, судорожно трясясь побежали в другом направлении, чтобы найти там подтверждения вышесказанному. Ведь это же самое обыкновенное безумие верить в то, что продиктованные разумом решения, приводят к кровопролитным бойням за кусок драгоценного металла. Да и был ли мудрым тот, кто оценил этот булыжник выше человеческой жизни? Нет, и на ум сразу же приходила мысль о том, что детей в школе должны обучать подлости и коварству, чтобы они в последующем надувая ближнего своего, упражнялись в хитрости, которая и является тем единственным механизмом, продвигающим человечество вперед.

Меня заносило все дальше и дальше. Желая постигнуть мир, я впитывал в себя лишь холодные факты о нем. Я знал, что люди ведут войны, прикрываясь причинами вряд ли способными оправдать убийство, но в тоже самое время мне и в голову не приходила мысль о том, что эти же самые люди, воздвигают дворцы и города. Более того, я без зазрения совести мог назвать висячие сады Семирамиды – памятником человеческого тщеславия и раздутого самолюбия, презирая тех, кто восхищался бы им. Да и какой прок во всех ваших городах и храмах? – спрашивал я себя – если они будут уничтожены войнами, вами же и развязанными. Возможно, что наряду с появлением дорогих сердцу привычек, зрелость человека ознаменуется так же и изменением взгляда на совершаемые другими людьми поступки. Если ребенок судит о содеянном по результатам, не обращая внимания на намерения, то с человеком взрослым ситуация совершенно противоположная.

В противоположность жизни, в том я себя умудрился убедить, смерть являлась чем-то неопровержимым, лишенным всякой двойственности. Но в тоже самое время, в ней была заключена великая тайна, а значит вопрос о её многогранности оставался открытым, что не давало мне наложить на себя руки.

Подобные мысли владели мной, неподвижно распластанным на кровати и наблюдающим за тем, как вокруг кружились охваченные буйством паяцы, уже переставшие быть моими товарищами. Будучи трезвым я не находил ничего веселого в том, что они проворачивали, даже не взирая на то, что хохот беспрерывно оглашал пространство притона, представшего передо мной в истинном свете. То была самая настоящая помойка под завязку забитая шутами всех мастей, которые и внимания на меня не обращали, что в общем-то нисколько меня не огорчало. Всеми забытый я получил возможность взглянуть на эту шайку глазами постороннего наблюдателя, и лишь убедится в верности мыслей пришедших мне той ночью проведенной на улице.

Когда же мне полегчало, я собрав все имеющиеся силы, поднялся с кровати и никому ничего не говоря, вышел на улицу. С трудом переставляя ноги и пыхтя папиросой, я шел по пустынным, ночным улицам, отчетливо понимая, что назад уже не вернусь. Что-то высокомерное было в мыслях овладевших мною в эту минуту, но я даже и не думал их сдерживать. Я перерос этих людей, – крутилось у меня в голове – и та жизнь, которой я жил, а они еще будут жить, отныне чужда мне.

Я шел домой, даже не веря тому, что Катерина Викторовна примет меня обратно. Отчетливо видя как она выставляет меня за порог, я сделав свой выбор, боялся, что ничего не смогу предпринять. С каждым шагом эта уверенность все возрастала, и мною овладевало отчаянье. Мне нужен дом, – говорил я сам с собой шепотом, заглушаемым порывистым ледяным ветром, пробирающим меня до костей – туда возвращаться нельзя. Да, осознание гибельности того места пришло ко мне, но что с того? Можно во всех подробностях знать, что такое любовь, да так ни в кого и не влюбиться до конца дней своих. Это болото снова проглотит меня, и я устав от беспрестанных обвинения и жалоб, схожих меж собой как две капли воды, перестану испытывать то чувство досады на самого себя, которое отличает человека от животного.

Конец ознакомительного фрагмента.