Духовка Сильвии Плат. Культ

Рей Юстис

Доктор всколыхнул прихожан – повсюду слышатся шепотки, однако, как только появление преподобного становится очевидным, гул и шорох тут же стихают. Все садятся на места. Воцаряется полный порядок. Преподобный мягко кивает Доктору – они заодно.

Какое-то время преподобный позволяет своему присутствию говорить гораздо громче слов. Я невольно сажусь прямо, вытягиваюсь, как струна. То ли от потрясения, то ли от удивления, то ли от замешательства – то ли от всего сразу – сердце быстро, гулко колотится в груди. Мне физически больно. Подозрение и неверие заставляют оглядеться в поисках настоящего преподобного, потому что тот, что стоит у алтаря, не похож ни на одного священника из тех, что я видела. Но его одеяние… Это точно он. Но как мужчина, оставивший

все мирское и посвятивший себя Богу, может быть таким… чувственным?

Прежде чем начать, он скользит глазами по прихожанам и задерживается на мне долгим намеренным взглядом – внутри все скручивается, сжимается в тугой узел. Мне не нравится, когда так смотрят, точно щупают, но я не в силах ни моргнуть, ни вздохнуть полной грудью.

Он начинает с приветствия и молитвы. Голос, тот самый, что я слышала в трубке, глубокий и звучный, эхом проносится по залу, забираясь в каждый уголок церкви Святого Евстафия.

Его твердая уверенность, сила и стать обезоруживают до такой степени, что я замираю, и спустя минуту, две, пять все еще не способна пошевелиться. Прежде всего такое впечатление он производит из-за роста: в нем, наверное, не меньше шести с половиной футов [13] . Преподобному, как я и подумала после разговора, слегка за тридцать: выразительное лицо выглядит молодо, но глаза таят опыт, не свойственный человеку его возраста. В простом белом одеянии с фиолетовой лентой, перекинутой через шею, он более представительный и властный, нежели любой бизнесмен, которого я защищала в суде. Все в нем мягкое, подобное воде, – он может принимать любые формы, и одновременно суровое – стоическое спокойствие. Клянусь, он не вздрогнул бы, даже если бы крест за его спиной разнесло в щепки. Он божество. Он не похож ни на что, созданное человеком, это существо дьявольски порочной красоты, и я не удивилась бы, узнав, что сам Господь, которому он служит, побаивается его.

13

198 см.

– Вечный покой даруй усопшим, Господи, и да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь. За умершего после продолжительной болезни…

Захоронение на кладбище церкви Святого Евстафия происходит все в тех же молитвах за упокой души. Я истекаю болью. Все зудит, как сломанная рука в непогоду. Пытаюсь прильнуть к Молли, взять за руку, обнять, чтобы поддержать ее и чтобы она поддержала меня, как было в те годы, которые она едва помнит. Но она не поддается, отстраняется, закрывается от меня, пытается вести себя как взрослая. Чужая. Отдаляется, как делала я, когда нас оставила мать, чтобы наказать ее, причинить боль, унизить – в ту пору я считала, что она это заслужила. Наверное, я тоже.

Я это заслужила.

Но я не моя мать, и даже отвращение Молли меня не остановит. Сида больше нет, Патрика – тоже. Ничего нет. Деньги, связи, амбиции и перспективы, которые подарил внешний мир, ничего не значат без Молли, потому что я добилась этого ради нее, а она теперь совсем чужая.

Молли всегда была моей целью и средством, надеждой и смыслом. Ее благополучие, здравый рассудок, счастье… Способна ли я, алкоголичка с непомерными карьерными амбициями и склонностью к самоповреждению, воспитать достойного человека? Думаю, моя любовь окупит недостатки с лихвой. Если только она позволит увезти ее отсюда, я стану лучшей сестрой на свете, отдам все, что у меня есть. Но как убедить ее, когда она так отдалилась и привязалась к людям, которые не пожелают ей того же, что и я? Которые не отдадут за нее жизнь, как сделала бы я. Моя жизнь. Она ничего не стоит. Никогда не стоила.

– Мне очень жаль, Роберт, – говорит Прикли, когда люди вереницей покидают кладбище. Тот не воспринимает слова всерьез, однако из уст Нила они звучат искренне, ведь он не понаслышке знает, что значит потерять

женщину, которую любишь больше жизни. И пусть он говорит это лишь сейчас, он знает, что Роберт потерял ее много лет назад.

Прикли – удивительный человек. Я испытываю к нему невообразимый и не до конца понятый спектр чувств: уважаю его, боюсь, жалею и в то же время люблю. Он один из немногих, в чью голову я бы с охотой проникла – парк аттракционов, пребывание в котором может стоить мне жизни, но я бы рискнула. Когда мы встретились, я была ребенком, а он мужчиной в расцвете сил, и я до сих пор недостаточно взрослая, чтобы помочь ему вернуться к тому Прикли в вельветовой рубашке, который требовал собственных мыслей в сочинении по «Гамлету».

– Я не видела тебя в церкви, – говорю я, когда мы проходим в сером мареве в глубь кладбища.

– В последнее время я и без того бываю там слишком часто. Тебе понравилось прощальное слово?

– Преподобный был достаточно убедителен. – При его упоминании немеют руки и невольно подгибаются пальцы на ногах. Но какая разница, что ощущает мое тело, – я подавлю это разумом. – Он тебе не нравится, верно?

– Мне никто не нравится. – Лукавый взгляд под стеклами очков заставляет улыбнуться, но улыбка быстро сползает с лица.

– Неправда.

Он тяжело выдыхает и останавливается, проводя рукой по волосам, тронутым сединой.

– Почему ты здесь, черт возьми? Скажи, что из-за Джейн.

– А раньше ты не подсказывал ответы, – грустно усмехаюсь я. – Я здесь из-за сестры.

– Когда уедешь?

– А ты?

Он смотрит исподлобья. Мне не победить в этой схватке. Я виновата. Виновата в том, что не оправдала его ожиданий. И ожиданий Патрика.

– Я вернулась за Молли. Ты знал, что это неизбежно.

– Почему вы не уезжаете, Флоренс?

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки.

– Когда вы уедете?

– Не знаю, Нил.

– Я серьезно. Ты приехала на машине?

– Да.

– Тогда садитесь в нее – и по газам. Пока не поздно.

– Молли не хочет уезжать.

– Не хочет уезжать, – копирует он мой тон.

– Как прикажешь это сделать, если она не смотрит на меня, не говорит, не замечает, будто меня не существует? Она любит это место так, как никогда не любила меня. Молится на распятие и святость Доктора, которого только и слушает. Он приказывает ей целовать руку, и она целует. Молиться – и она молится. Не плакать по матери – и она не плачет…

– И что, будешь потакать подростку, ничего не знающему о жизни?

– Здесь я чувствую себя так же – словно ничего не знаю о жизни.

– А я тебе расскажу! Мужчины работают в поле и на ферме, а женщины обслуживают тех, кто работает в поле и на ферме. По вторникам мы собираемся в пристройке за церковью, где наказываем неугодных и молимся за общину, а по воскресеньям – в церкви. Я учу детей. С первого класса по восьмой… – Он замолкает, позволяя осознать сказанное. – С первого по восьмой, Флоренс. Учу счету, чтению, письму и основам геометрии.

– Не понимаю…

– Знаешь, что такое однокомнатная школа? Все девочки с шести до четырнадцати сидят в классе Тэрн, мальчики – у меня. Чтобы не дай бог между ними вдруг не осталось столько места, чтобы не поместился и Святой Дух. Я пытаюсь научить детей тому, что пригодится в жизни фермера, тому, о чем я ни черта не знаю. История, литература и физика теперь лишь слова, и другие учителя сбежали, поняв это. – Он выдыхается и на миг замолкает. – После восьмого класса обучение заканчивается. Мальчики идут с отцами работать в поле, а девочки остаются с матерями дома. В Молли есть потенциал – такой же, как был в тебе, но здесь это не имеет значения. Полки в школьной библиотеке пустуют – художественная литература и невыгодные учебники под запретом, – а те, что заняты, переполнены религиозным бредом, который не расскажет подросткам о жизни вне общины. Голова Молли забита церковью, пением в хоре, работой в женском доме и будущим замужеством – тем, чтобы стать хорошей женой человеку, которого выберет ее отец. Этого ты для нее хочешь?