Дураки, дороги и другие особенности национального вождения

Гейко Юрий Васильевич

Долго ли умеючи – тут же были закуплены семь «Симок-Крайслер». Из таллинского порта их пригнали самоходом в Москву, на завод, пару штук запустили в дорожные испытания, пару разобрали до винтика для изучения конструкторами и на предмет обеспечения «патентной чистоты», а остальным специальной огромной пилой в экспериментальном цехе отпилили «морды» и «задницы», приварили свои, слегка «модернизированные» и «русифицированные», воткнули под капот тот же уфимский двигатель в 1,5 литра, 75 л. с., прикрепили к нему через переходник коробку и ШРУСы (шарниры равных угловых скоростей – полуоси) от «Ауди», и получилось то, что назвали «Москвич-2141».

Нам,

испытателям, эта машина очень нравилась – сильно испортить «симку-крайслер» не получилось, и мы назвали ее ласково: «Максимка» – «Москвич» плюс «Симка». По сравнению с «М-2140» это был прорыв, другой уровень: стремительные, плавные формы, сильно скошенное лобовое стекло, почти гоночные сиденья с высокими спинками, стильная панель приборов, – у меня даже мысли не мелькало, что такое чудо может принадлежать мне. Да и денег на нее не было – 9200 рублей были для нас с Машей недосягаемой суммой, когда я, будучи редактором отдела литературы и искусств «Комсомольской правды», членом редколлегии, председателем профкома и жилищной комиссии, получал в месяц 220 рублей, а Маша за главную роль в картине – 1000 – 1500 рублей.

Но однажды, мотаясь по стране по заданиям газеты, я узнаю, что первые 3000 новых «Москвичей» планируется выпустить к самому концу 1986 года и продать исключительно своим – работникам завода и знакомым руководства – со скидкой!! Почему так – понятно, это мировая практика: первые машины всегда имеют повышенное количество дефектов, пока не отладят процесс.

Уже на следующий день я прорываюсь в кабинет Коломникова, который меня и знал, и уважал за мои публикации, и не раз журил за то, что я ушел с завода. Я прорываюсь к нему в кабинет и буквально падаю на колени: «Валентин Петрович!!»

В список я внесен каким-то 2997-м. Я счастлив. Но жизнь есть жизнь – к концу года машин выпускают не три тысячи, а всего триста. И выкупить их надо именно в этом, 1986 году, потому что так оформлены финансовые документы льготных продаж.

Что тут началось!.. Заводчане – мастера и рабочие, начальники участков, цехов и блатные со стороны, экономисты и плановики, учетчики, конструкторы, испытатели – все расхватывают все, что сходит с конвейера. Воруют друг у друга машины, я видел даже драки из-за них. «Ведут» «свой» автомобиль, начиная с закладки лонжеронов в цехе кузовов и по всему конвейеру, не отходя от него ни днем, ни ночью.

Но я, по недомыслию, поначалу ночевать уезжаю домой, так как пропадаю на заводе с раннего утра до полуночи. А утром не нахожу сначала один «свой» автомобиль, а потом и второй. До нового же года оставалось всего несколько дней.

Маша не понимает этого моего безумия, когда я появляюсь глубокой ночью, грязный, вымотанный, отчаявшийся, – она просто не видела «Максимку» – так я это себе объясняю.

И когда третью «мою» машину уводят из-под самого моего носа 28 декабря, я прихожу в полное отчаяние. И вдруг в это время по главному конвейеру идет директор со свитой из начальников цехов и прочих ответственных работников завода. Я бросаюсь к нему:

– Валентин Петрович!! У меня уже три машины увели, помогите!

Грязный, взъерошенный, с безумными глазами – это я, известный каждому из этих людей, популярный журналист «Комсомолки». Он – огромный, величественный, седой, в синем финском нейлоновом халате, – останавливается, оглядывает меня внимательно. Свита замирает. Коломников спрашивает:

– Какой

цвет хочешь? – Я ошалел от возможного счастья и молчу, потому что мне абсолютно все равно. Тогда он добавляет: – Снежная королева устраивает? – И кивает начальнику цеха окраски (никогда не забуду эту фамилию) Приходько: – Отдайте Гейко из моего резерва «снежную королеву».

Такое счастье невозможно осознать сразу. Но я каким-то чудом ориентируюсь – лечу к резерву генерального, благо он рядом, окрашенные кузова стоят на полу, почти все под брезентом, нахожу сверкающий серебристым великолепием кузов цвета «снежная королева», хватаю его контрольную книжку (сопровождающую каждый автомобиль), догоняю Коломникова:

– Напишите, Валентин Петрович! Напишите, что это – мне!

Как сейчас помню написанные черными чернилами и властным почерком эти волшебные слова: «Для Ю. Гейко». И подпись – размашистые, косые овалы, знакомые каждому заводчанину.

Когда я 30 декабря 1986 года, поздно вечером, приезжаю домой на своем серебристом чуде и сигналю под окном, жена выбегает к нам в шубе, накинутой на почти голое тело. Она садится на правое переднее сиденье, совершенно офигевшими глазами, диковато, озирается, щупает все кругом и дважды говорит одну и ту же фразу, в конец которой врывается непечатное слово:

– Гейко, это – ...!

Краски «металлик» тогда в СССР вообще не было. А уж лучшей, самой броской и нарядной – серебристой!.. Нас окружали мгновенно, стоило мне остановиться, даже на светофоре. Догоняли на машинах смуглые люди, махали руками, цокали языками и называли сумасшедшие суммы, начинающиеся с цифры «20». Один раз, помню, назвали «40». А я смеялся и ехал дальше.

...И не было для меня тогда большего кайфа, чем, поставив сверкающую машину посреди стриженой дачной зеленой лужайки, любоваться ею, развалившись в шезлонге и потягивая джин-тоник.

(В 1991 году, сразу после путча, я отплатил Валентину Петровичу добром: в субботу его верная секретарша – забыл, простите, имя-отчество – позвонила мне:

– Юра, ты можешь прямо сейчас приехать?

– Что случилось?

– Валентина Петровича обвиняют в пособничестве путчистам. Якобы он...

Через час я вошел в кабинет Коломникова. Он сидел мрачнее тучи. И поведал мне, что то ли власти столицы, то ли кто еще на каком-то важном совещании обвинили его, генерального директора АЗЛК, в том, что он якобы не давал заводские автобусы каким-то там активистам завода или района для того, чтобы ехать к Белому дому защищать демократию. А на самом деле все было наоборот. Мы поговорили, в его глазах замелькали живые огоньки, когда он начал рассказывать. И уже через три дня в «Комсомолке» вышла моя статья «Участвовали ли „Москвичи“ в путче?».)

Третьей моей машиной была вазовская «девяносто девятая». Белая, снаружи как бы стандартная, но – первая инжекторная машина из Тольятти. Мне дали ее на год для редакционных испытаний, она была с самарскими номерами. И это был уже результат моей дружбы с руководителем ВАЗа Владимиром Васильевичем Каданниковым. А дружба была следствием его уважения к моей газете и моему профессионализму и испытателя, и журналиста.

Это было начало девяностых, бандитское время. Машина, по сравнению с карбюраторной, была настолько резвой, что мне доставляло большое удовольствие легко «делать» и со светофоров, и на трассе ее сестричек, и потруднее – редкие тогда иномарки. И однажды я нарвался...