Дураки
Шрифт:
Туда и идут. Взявшись за руки, спаявшись цепью, множеством цепей — локоть в локоть, плачут, кричат: «Вандея!» — слезы в глазах, а чего ревут, непонятно, прут в гору, волокут с собой эту непонятно откуда взявшуюся, теперь уже никому не нужную, измятую, исковерканную машину, не понимая, зачем она там, не зная, куда ее дальше...
Власти отступили... Не было уже, не нашлось безумца, который смог бы отдать команду не отступать — сколько бы у него в резерве ни было сосредоточено сил...
Прорвались, продавили сопротивление, прошли на холм к ротонде... И тут наконец Симон Поздний,
— В машине — аппаратура. Динамики, усилитель и микрофон... Сейчас мы ее установим и начнем наш предвыборный митинг... Толпа безъязыкая протащила сюда свой самодельный, ночами смонтированный умельцами голос... У кого микрофон — у того и власть.
Ванечка успел мне рассказать:
— Утром выносим из дому аппаратуру, две милицейские машины с боков прижали — и кранты. Но они не учли, что я — по месту жительства. Только свистнул — уже все были предупреждены — из домов повысыпали люди — кто со скалкой, кто с кастрюлей, кто просто в тапочках, кто со щеткой... Отбили. Но фокус в том, что это не аппаратура была, а фикция, муляж. Мы специально об этом свободно говорили, знали, что кто-нибудь заложит. А настоящая аппаратура до площади спокойно добралась на инвалидке. Тут они спохватились, стали придираться, документы проверять, на аккумуляторы даже... тут и началось. В целом получилось нормально.
— Внимание! Справа приближается колонна автобусов с милицией, — гремит в динамиках голос. — Перекрыть дорогу.
И сразу бросаются — не десять, не тридцать — сотня, пятьсот человек. Становятся цепью: не пройдет. Тридцатого прошло, еще и не раз проходило — сегодня не пройдет.
Из-за холма подползают машины с «глушителями».
— Перекрыть движение! — И снова сотни людей бросаются наперерез. Те самые, которые так долго стояли в бездействии на этих помостах с флагами... Начальники привезли на площадь своих самых надежных и подготовленных людей. И сразу их потеряли.
Люди пошли туда, куда не пускают, а не туда, куда их затаскивают.
Где-то в толпе я разглядел архитектора Галю, ту самую, которой на окружном собрании не дали сказать. С той поры она не пропускала ни одного сборища и сейчас стояла — почерневшая, без головного убора, на холодном мартовском ветру, не в первом ряду, а где-то далеко, среди тысяч людей, взявшихся за руки вокруг ротонды с микрофоном на голом холме. И тут я услышал ее голос, ставший знакомым по работе с видеозаписью.
В ответ оратору из «чистых», взывающему к «благоразумию»:
«Ведь все, что у нас есть, дала нам наша советская власть» — ей, наверное, послышалось — горком и Галков со своими активистами — в ответ ему она громко, как на том собрании, закричала:
— А что же, что у нас есть?!
Услышав этот ее пробившийся через толпу крик, я вдруг понял, что команда Галкова проиграла.
Есть закон обратного действия, и если завтра его не изберут, то Галя и все двадцать пять тысяч людей на митинге забудут о нем на следующий же день. Но если он завтра проскочит, как проскочил на окружном собрании, то все двадцать пять тысяч будут оскорблены и растоптаны, и никогда ему этого не простят. Как не простили «победы»
Так и стояли — кольцами. Долго стояли, часов пять. Снег, ветер, но не уходили, а народу уже тысяч тридцать, на холме, конечно, подсчитать трудно, но неформалы и этому уже научились: квадрат сто на сто — десять тысяч, так считали легионеров. Желающие выступить подавали записки, по радио их выкликали и только тогда пропускали сквозь цепи; кому-то пришлось предъявить даже паспорт...
Под конец по просьбе секретаря райкома Петкевича пропустили к микрофону начальника районной милиции. Он поблагодарил собравшихся за проявленные организованность, дисциплинированность и самосознание.
Спасибо, мол, что сегодня не дали нам возможности проявить себя.
Резолюция митинга была краткой: голосовать против.
С Костей Тарасевичем мы еще успели прийти глянуть, что там делается на официальной площадке. Заодно и погреться: у них буфет, можно попить кофе.
По-прежнему выступали ораторы, скучно зачитывая по бумажке. Публика слушала, остались самые стойкие. Как раз принимали одну из резолюций. «Кто «за»?» — лес рук. Хотя и не очень густой: народу осталось человек пятьсот. «Кто «против»?»
Мы как раз подходим, смеху ради подняли руки.
— Двое.
Все с удивлением обернулись.
— Ты что хулиганишь?
Мишка! Хотя какой там Мишка, давно уже министр. И в депутаты выдвинут от общества «Знание», с кем-то его там поменяли... Это он раньше был Мишкой, когда в нашей студенческой агитбригаде на гитаре играл. Пальтишко только вот пообтертое. И стоит как бы в цепочке...
— Ну что, писатель, пройдет Галков? — спрашивает. — Спорнем на бутылочку?
— Как же он может не пройти, если даже министры в оцеплении?
— Хорошо тебе. Так и напишешь? Ну, что министр в оцеплении... Что за жизнь, Миша? Вкалываешь, как проклятый, шею мылят, только успевай подставлять, тут еще неформалы вцепились... Колбасы кусок в буфете взял, как украл, домой тянешь, того и гляди, налетят эти психи, поднимут скандал. Теперь вот и одеться прилично нельзя, нацепил черт знает что. Жена небось на даче в старье откопала...
И вот наконец выборы, а для меня — первый свободный день. Все позади, и бессмысленно суетиться. Тем более что телефон по указанию Галкова у меня отключили.
Вечером, часам к восьми, прибегает подруга архитектора Гали, где-то я их вместе видел, может, на митинге или на собрании, помню, что зовут Оля. Заплаканная, возбужденная:
— Мы вам весь день не можем дозвониться. Беда... На ее избирательном участке (она самодеятельный контролер) в кабинах оказались не ручки, а карандаши. «Вы понимаете, где карандаши, там и ластики!» Подняла шум, в конце концов какой-то мужик — «Я его на всю жизнь запомнила» — ее просто вытолкал.
Оля на соседний участок, там ребята из Народного фронта, потребовали представителя райкома, помчались разбираться. Их встречают, уже и милиция. Старый знакомец навстречу: