Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
Стоя твердо на месте (все, на что был способен), Борис отвел лицо в сторону.
А тот цапнул ручонками за ворот рубахи.
— Ну, давай! Врежь! Размажь! Вьдерни ноги! — брызжа слюной, зашептал.
— К чертовой матери! Сгинь!
А тот цеплялся грязными пальцами, хватался руками, ногами.
— Ну, убей! Задави! Растопчи! — жарко шептал. И внезапно боднул лбом в подбородок. — Бей в глаз! — завизжал. — Бей в глаз, ставь синяк! делай клоуна!.. Клоуна из меня.
Отмахнулся. Сбросил на серый асфальт.
И не выдержал. Оглянулся.
Человечишка безвольно пластался у дома. Возле него, откуда-то взявшись, уже хлопотала старушка.
— Пошла, девушка, прочь!
Погрозила согнутым пальчиком. Пришлось возвращаться.
— Да живой он, здоровый! Притворщик!.. — заорал, бабка вдруг отскочила. — Гороховый шут!
Человечишка развалился. Растекся, как блин.
— Идите себе, — буркнул маячившей ведьме и стал собирать легкое тельце в охапку. — Разберемся между собой!
— Да, я — шут! — Человечек открыл один глаз. — Я — страдалец. И что? А ты кто такой? Ишь объявился ловкач на горячее!
Старая стерва щурила веки. Под этим пристальным взглядом пришлось поднимать, взваливать на плечо. Уносить.
Покуда не скрылся в подъезде, все ощущал недоверчивый, настороженный взгляд.
В квартире сбросил у входа. Прошел в комнату. Вынес вазу, извлек цветы, отвел букет в сторону и … хлестнут по лицу. Не больно, примеривающе.
— Не надо! — Человечек открыл оба глаза, ясно взглянул. Ощущая неизъяснимое наслаждение, отхлестал по обеим щекам так, что кожа вспыхнула пунцовым румянцем.
— Ф-р-р! — сказал человечек, — это излишне. Ко лбу его прилип лепесток, алый, как рана.
— Что будем делать? Запереть тебя здесь?
— Выброшусь!
Почему-то поверилось. Подошел к окну, выглянул. Свесился вниз. Старуха торчала возле подъезда.
Влезало ноги охватило цепким объятьем, они отделились от пола. Тело ползло по гладкому подоконнику, и не за что было схватиться. В какой-то момент все же сумел вывернуться, уперся ладонью в наличник. Лягнул и… Слава богу, попал!
— Ты с ума?
— А я бы не упирался, сказал тот, ловя воздух ртом. Удар пришелся в грудину. — Хочешь, проверим?
И вдруг шмыгнул к подоконнику.
— Идиот! — еле успел оттолкнуть.
— Что ж ты пугаешься? — Человечек сплюнул розоватой слюной. — Что ж ты все меня стукаешь?
— Не плюйся! Ковер!
Человечек глубоко втянул в себя воздух. Пожевал. Смачно отхаркнул.
— Меня стукать нельзя! Смотри! — и раздвинул мокрые пряди. Представляешь, если б попало сюда?
Желтая кожа проплешины пульсировала, крупно дыша.
— Там нет кости! — свистяще прошептал человечек..
Череп проломлен. Хочешь потрогать? — и подскочил ближе, нагнул мокрую голову.
К горлу подкатил тугой низкий ком. Стал набухать.
— Отвали! — вьдавил
— Не нравлюсь? — «страдалец» метнул искоса взгляд.
Такие взгляды были знакомы. Так перед гонгом прицельно-рассеянно поглядывают друг на друга боксеры.
— Не нра-авлюсь! — удовлетворенно протянул человечек. — А ты видал, как я улыбаюсь?.— и, раздвинув слюнявые губы, он обнажил мясистые десны. Зубы были редки, одиноко торчали они между красных от крови пустот.
Ком нарастал, затрудняя дыхание.
— А она ласкала меня! Представь себе, да! — выкрикнул этот гороховый шут и забегал по комнате. — Не веришь? — выкрикивал на ходу, — целовала! А как же! Вот в эту самую лысину!
Какая-то напасть. Невозможно извлечь из заткнутой глотки хоть какой-нибудь отрицающий звук. Ни пригрозить, ни поднять руку — пальцем шевельнуть невозможно!
— А ты сделал дяденьке больно! — пропищал тот новым, тоненьким голосом. И вдруг, как вкопанный, встал. Обернулся: — Целовала меня, а теперь, значит, тебя! — метнул расчетливый взгляд, И закрылся ладошкой, изображая душенную боль, И внезапно завыл.
Надо было изгнать ком из горла, надо было вытурить к чертовой бабушке этого бесноватого, который то кружился по комнате, развозя по ковру мокрые пятна, а то останавливался, когда этого никак нельзя было ждать, И, вглядываясь время от времени напряженно и ожидающе (что? чего ждал? какого сигнала?), вдруг снова кричал, кричал громко, назойливо, выкрикивал какие-то просьбы, угрозы, так, что нестерпимо хотелось щелкнуть каким-нибудь выключателем, а то вдруг переходил на страстный, пронзительный шепот, от которого щемило в ушах, а то снова выл.
Вой был хрипловатый, тягучий. Как гудок тепловоза, он тянулся, надсадно звуча на одной, все поглощающей ноте, исходил из одного, казалось, бесконечного выдоха.
— Пре-кра-ти-те! — наконец Борис сумел вымолвить.
Вой оборвался. Послушно, мгновенно.
Показалось, что решетку пальцев, закрывших лицо, просквозил быстрый взгляд.
— Темпев-вамент! Нет, какой темпева-амент! — протянул низким и женским, чуть насмешливым голосом. Это был настолько другой, настолько из другой жизни голос, что дрогнули веки.
— Какой пас-саж, дов-вогой! — тянул он голосом Ингрид. — Аккув-ватнее, детка! Не нвавлюсь? Ув-вод? — отвел пятерню от лица. Глаза почти весело, почти живо блестят. Округленные темные брови, красные губы в крови, торчащие уши — так вот он каков: опасный, несчастный, коварный и одинокий, отвратительный и побеждающий Обезьянчик!
Опустил голову, будто с целью демонстрации своих огромных ушей, приделанных к небольшому затылку, Обезьянчик произнес неожиданно будничным тоном, спокойно:
— Допустим, урод. И что из того?