Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
Вячик бросал на грудь Антохе песок. Ноги, живот, руки, бока уже ощущали прохладную влажную тяжесть. Открытыми оставались шея и грудь.
— Да не сиропься ты! — сказал ему Вячик. — Есть небольшая идея.
А он не сиропился. И это не слезы — это палящее солнце вытапливало пот из него.
Вячик положил на глаза медные пятаки:
— Да упокой душу семьи его!
Так горестно прогнусил, что Аитоха не выдержал. Стало безнадежно жалко себя. В две струи хлынули слезы, заполнили рот, нос, он захлебнулся, закашлялся.
…Захлебнулся,
В комнате было светло.
Спустил ноги на пол. Так что же случилось? В свежем утреннем свете все казалось простым и счастливым. Пошел было на кухню, чтоб вскипятить чай, и, лишь войдя, спохватился: кухня была — как пустой коробок. Что сыщик сказал? Обстрижена наголо? И взгляд — будто колючий, а затем с неожиданной быстротой ускользающий. Занятно.
И вдруг будто воочию увидел его, хмурого, невысокого, барабанившего по шкафчику пальцами: «Ничего не оставили, так и запишем?»
Еще разик оглядел кухню, еще раз задержался на шкафчике, собрался было уйти; внезапно, словно лунатик, влекомый неясной идеей, приблизился к шкафчику. И, ни секунды не думая, зачем это делает, нащупал щель внизу между стенай и поддоном, потянул на себя этот поддон — и он легко, на удивление, выехал, скользя краями в пазах боковых фанерок. И что-то упало.
Наклонился: футляр. В футляре кларнет. В крышку футляра врезана фотография.
Быстро отвел от фотографии взгляд, опустился, сел прямо на пол — ноги как отказали. Не глядя на фотографию, извлек половинки кларнета, соединил, вставил мундштук. И захлопнул быстрее футляр.
Дунул в пустое отверстие. Шипение.
Закрыв глаза, расставил пальцы по клапанам, закачался, будто играл. И будто бы подхватил его мелодию контрабас, будто бы вкрадчиво зашелестели щеточки барабана. Он ускоряет темп: давайте, ребята, быстрее! Вот взрываются струнные, фейерверк ударов по барабанам, вступает фоно, и тут кларнет, о, этот кларнет, он пронзительно, сладострастно взвивается и… Заревел бешеный джаз, закружились цветные лучи, в их неверном дымном свету, как черти, задергались тени… Вдруг звон медной тарелки, крик барабанщика: «Кода!» — и тишина, яркий свет.
Хохочут парни, застигнутые в неожиданных позах, злятся девицы, вот из гущи танцоров выходит одна, кочует к эстраде, как жаль, что вы не танцуете, произносит. И молодой кларнетист, высокий и тонкий, склоняется к ней.
Так они познакомились.
Это он тоже выведал от отца. Это он выведал, как выведал происхождение радиолы. «Выброси этот хлам!» — завелась тогда мачеха. Он стал настаивать: «Нет, не выброси, нет!» — отчего заупрямился? И зачем? В общем, просто, пожалуй, из вредности. А когда отстоял, благодарный отец рассказал историю появления в доме «этого хлама».
Антоха вынул мундштук изо рта. Кларнет
Как жаль, что вы не играете!
Решительно сбросил крышку, прямо взглянул: ну, конечно, на фото — она! Смуглое лицо, блеск зубов, темный пушок над верхней губой. Губы крупные, резко очерченные.
И взгляд — странный, не пускающий, обращенный в себя.
Так вот ты какая, на меня не похожая! Бросившая.
Темная челка спадает на лоб, на шее — круглые бусы.
Красивая. Очень красивая. Юная. Почему же мы так непохожи?
—Мама, — шепнул еле слышно, — мамочка! Мамулька моя!
Такое чувство возникло, что если подыщет заветное слово, она отзовется. «Мама» была уже, «мама» — не проходила.
— Эта я, мамулька, Антоша, — сказал чуть погромче. Горячая капля упала на фотокарточку. — Мамулька, мне плохо.
Засунул руку в карман узких джинсовых брюк, извлек мятый платок, осторожно прижал, промокнул.
— Я, мам, школу кончаю. Троек нет, приходи, — тихонько позвал. Лицо ее как будто стало светлее.
Он подумал: что еще бы сказать?
— Я эту уродину выставлю, — вдруг произнес.
И напрасно это он произнес!
Улыбка ее показалась внезапно язвительной. Косо взглянула она на того, кто на фото прижался к ней сбоку. Антоха присмотрелся внимательней: парень, худосочный, задумчивый, шея цыплячья, жидкие волосы расчесаны на пробор. Неуверенно, исподлобья глядит на Антоху. Отец.
— Ты ко мне приходи, не к нему, — торопливо шепчет Антоха, но все уже безнадежно испорчено. Женщина будто взметывает вверх подбородок, переводит пренебрежительный взгляд с отца на бледного тщедушного сына с жидкими слипшимися волосами — похожи, как незрелый подсолнух похож на незрелый подсолнух! — и вновь на отца. — Я только внешне в него, — силится опровергнуть Антоха, но все безнадежно испорчено.
— Внешне? — недоверчиво она улыбается.
— Как жаль, что вы не поете! — Антоха дико кричит.
— Не груби же, Антоша, — слышится голос. Этот голос… Глубокий контральто. Ах, ну, разумеется, это — она, не мамулька, а мачеха, это мачехин голос! Всюду она!
Все собою заполнила, все испоганила!
Мачеха!
— Как жаль, что вы не поете! — орет хрипло, разбойниче и рвет фотографию ла миллионы грязно-серых кусочков.
Все, порвал. У сыщика нет фотографии, у него теперь тоже нет!
А внутри у Антохи шторм, ураган. Отец, ты — слабак, неудачник, как смел прятать этот гадский кларнет, свою позорную память? Мысли, слова, все — злые, все — бешеные, крутятся, вьются, Антоха начинает метаться, влезает в рубаху, нитки трещат, ищет сандалии, скорее прочь, прочь из этого гадского дома!..