Душехранитель

Шахов Василий

Мадам Гроссман застыла в оцепенении посреди прихожей. Громадный черный кот-долгожитель по кличке Проша (прежде Николай называл его, конечно, Прохиндеем) развалился на весь коридор и с хозяйским видом разглядывал гостей.

— Вей з мир [27] ! — оперным контральто воскликнула Роза Давидовна, а была она женщиной видной, солидной, густобровой, хмурой, потому и ее вопль воспринимался скорее как угроза, нежели как приветствие. Но это было именно приветствием. — Наше вам с кисточкой!

27

Вей

з мир! — одесское восклицание, примерное значение — «Боже мой!» (искаж. идиш).

— Привет, мама…

Николай приобнял жену за плечи и подтолкнул вперед. Мадам Гроссман хлопнула себя по бедрам:

— Таки чуял мой тухес, шо эти малахольные имеют себе геморрой во всю голову! Где ви едете такие замурзанные, да ще и в самый Шабат [28] ?!

Прохиндей потянулся, тряхнул хвостом и, выразив таким образом свое полнейшее презрение, гордо удалился.

— Не царапай мне глаза, Роза, — почти простонал Николай. — Лучше прими у нас бебихи [29] и уложи ее спать…

28

Шабат (или Шабес) — праздник субботы, который отмечают и в Одессе.

29

Бебихи — вещи (одесск.)

— От це! — изумилась мадам Гроссман, беря у него из рук полупустую сумку. — Ше такое?! Вы шо, с этой торбочкой тынялись по всем поездам?

Рената, еще более маленькая рядом с величественной Розой Давидовной, привалилась плечом к стене. Хозяйка озадаченно посмотрела на невестку:

— Скинь лапсердак и бежи тудою, в комнату!

Николай, согнувшись над женой (изумленная мать занимала собой почти весь коридор, но отступить не догадалась: наверное, впервые в своей жизни она, коренная одесситка, оказалась в полной растерянности), помог Ренате расстегнуть дубленку. Бледные губы молодой женщины беззвучно шевельнулись.

— Ой-вей! — всплеснула руками Роза Давидовна. — Ты привез ее мене на штымповку? — и тут же подхватила Ренату под руку. — Люба моя дорогая! Нивроку [30] — тьфу-тьфу-тьфу на тебя! — (постучала по косяку). — Коля, шоб ты сдох, ты мог позвонить и сказать? Вас бы встретил Сева!

— Потом! — отмахнулся он, раздеваясь. — Все потом, мама!

— Таки иди и разложи «вертолет», или мне одной чикаться с твоей лялей?! У ней щас будет паморок, и шо я буду с нею делать?

30

Нивроку — примерное значение «Чтоб не сглазить!»

Николай раскрыл диван-«книжку» в маленькой комнате.

— Слушай сюда: простыни в шифоньере. Стели бегом!

И, ворча между делом что-то вроде: «Ой, эти мене дети — так шоб у мене была такая жизнь — вырванные годы!» — она принялась снимать с невестки остальную одежду. Потом сообразила, что ей мешает болтающаяся на руке сумка, освободилась, а Рената в это время упала в кресло.

— Все цырлы себе поотморозила! От скаженные! От скаженные! — ругалась мадам Гроссман, ощупывая

и закутывая в огромный халат полуживую невестку. — А ноги! Лед! Коля, вы сдурели или да? Я всегда говорила твоему отцу, шо тебя надо сдать учить в 75-ю школу! Щас зови ей доктора, адиет! А ты — ляжь!

Рената поднялась, путаясь ногами в полах свекровиного халата, дошла до постели, рухнула и застонала: живот, тупо ноющий уже дня два, свело резким спазмом. Она подтянула колени к подбородку и замерла. Лишь бы не трогали! Лишь бы не трогали! Но Розу Давидовну было не так-то просто обмануть:

— Дай мне сюда телефон, потерянный! — рявкнула она на сына. — Сиди-катайся!

Пока мать, ругаясь на чем стоит свет, беседовала со знакомым врачом, Софой Израилевной, Николай бесцельно мял руку жены. Взволнованность непосвященной Розы Давидовны относительно будущего ребенка ему не передалась. Он беспокоился только о Ренате. В глубине души он даже хотел, чтобы все разрешилось сейчас, почти естественным путем. И пусть этого малыша никогда не будет. И не будет никаких сомнений. Все произойдет само по себе, по судьбе. Как же все осточертело! Как он устал!

— Шо там у нее за срок, Коля?! — прорычала мадам Гроссман, оторвавшись от трубки.

— Я знаю? — («И знать не хочу! Пусть его не станет!»)

— Ляля, сколько у тебя месяцев?

— Она не может говорить, Роза…

— Софа, холера их знает! Эти два куска адиета… А, ты слышала… И как тебе это нравится? На вид — ше-то вроде пяти… Да… да… Щас! — Роза Давидовна оттолкнула сына и потрогала Ренатин живот. — Да… Да шо ты гришь! — она охнула и схватилась за свою пышную грудь. — Езжай, Софочка, езжай, милая! Жду тебя!

Рената застонала и от боли прикусила наволочку.

— Ты у нас хорошо грамотный, Коля, — сурово прогудела мать, громадной, унизанной кольцами ладонью поглаживая невестку по голове, — а и это ей кошерно сделать не мог! Нет, Леша, — она воздела глаза к потолку, обращаясь к покойному мужу, — ты имеешь себе такое представить? Если бы ты знал, какой это будет поц, ты пошел бы и повесился за Первой Заставой, а я на всякий случай все равно сбегала бы на аборт… Ее шо, растрясло в поезде?

Николай пожал плечами.

— Не стой, как памятник Ришелье! Неси воды!

— В чем?

— В кружке, потерянный! Мне воды неси, сдохнешь тут с вами! Потерпи, люба моя дорогая! — Роза Давидовна опустошила кружку и приступила ко второму раунду: — Шо сегодня за день, а?! С чего она не говорит?

— Мутизм.

— Расскажешь это бабушке. Я говорю с тобой на русском, отвечай на русском!

— Немота. Болезнь из-за стресса… нервов, то есть… из-за…

— Леша! Ты это слышал? Этот кусок адиета довел беременную жену до нервного стресса! Леша, отвернись и не слушай этого, я хочу, шобы тебе лежалось спокойно в твоем гробу!

Рената тихо заплакала. Ей было больно за Николая, которого поливали бранью ни за что ни про что; ей было больно, что он, едва стоящий на ногах от усталости, сносил все это; ей было больно от понимания, что у нее, скорее всего, начинается выкидыш, а ведь вчера, только вчера она ощутила робкое шевеление малыша. И, наконец, ей было просто больно… Очень больно…

Софа Израилевна была чуть уменьшенной копией мадам Гроссман. Она закатала рукава своей кофты, натянула резиновые перчатки и зычным голосом приказала подруге и ее сыну выйти из комнаты. На усевшегося в кресле Прохиндея это распоряжение не распространялось.