Душехранитель

Шахов Василий

Николай тем временем вкратце рассказал матери о причинах, которые заставили его и Ренату бежать из Новосибирска и скитаться по стране уже почти полгода. Разумеется, имена и участие в их жизни телохранителя Саши и мерзавца Андрея он благоразумно пропустил. Роза Давидовна и без того была не в восторге от женитьбы сынка «на какой-то гойке», поэтому не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о реакции мадам Гроссман, скажи Николай правду — мол, изначально жена убежала в обществе отцовского телохранителя. Малейшее

подозрение в том, что ребенок «нагулян» от другого — и Роза не ударит палец о палец, чтобы помочь им.

Выслушав часть повествования и поняв, что дело запуталось до невозможности, мать махнула рукой:

— Иди красить кибитки, ты мене устал своей волнующей сказкой! Я шо, городской сумасшедший — ваших коников по стойлам разводить?! Я таки знала, шо пострадаю через этого кацапа Сокольникова! Кругом-бегом, ви, Колюня, встряли ногами в жир по самий тухес, вот шо я тебе скажу.

— Сам знаю. Главное — шоб ее оклемали, Роза.

— Софочка еще не таких оклемывала. Я тебе скажу один вопрос, Коля: ви зачем делали дите, когда сами ходите с беременной головой?

Чтобы не получить от матери очередную порцию нагоняя, Гроссману пришлось соврать, что Рената ждала ребенка еще в Новосибирске, до начала всех этих проблем. Ему было стыдно, когда Роза, силясь скрыть жалость, обозвала его болваном и тайком утерла глаза, подскочив за очередной кружкой воды. А что было делать? Правду сказать?!

Наконец к ним вплыла Софочка, взяла сигарету, вставила в мундштук и, подойдя к форточке, жадно затянулась. Под ногами, урча, словно трактор, слонялся Прохиндей и бодал всех своей громадной головой — ластился.

— Ну шо там за моих скажешь, Софа? — выждав, когда подруга отведет душу курением, спросила хозяйка. — Не выкинет?

— Шобы да — так нет, — прогудела Софа Израилевна. — Заберу таки ее в нашу областную. Имейте за счастье, шо дивчина здоровая, как та ваша лошадь. Но на голову больна, кажу ее зараз и нашим из психотделения…

— Теть Софа, будет она говорить? — вмешался Николай и получил от докторши убийственный взгляд сверху вниз.

— Слушай, а оно тебе надо, шоби она с утра и до вечера морочила тебе голову? Я же ж по-русски тебе грю: кажу ее нашим психиатрам.

— Может, не стоит ее в больницу?

Николай подразумевал, что там не такая уж надежная охрана, однако мать и тетя Софа накинулись на несчастного парня с таким шквалом убеждений, что он поспешил сдаться и ретировался в маленькую комнату, к жене.

— Ладонька! Не спишь?

Рената открыла глаза и слегка улыбнулась.

— Все будет хорошо, слышишь меня? — Николай сел рядом и погладил ее пальцами по щеке. — Софочка устроит тебя в клинику, там ты наконец отдохнешь и поправишься…

Она испуганно стиснула его руку.

— Не бойся, мы с Розой будем там почти все время. У тебя прошло?

Легкий кивок. Рената замерла,

прислушалась и, снова сжав его кисть, опустила ее себе на живот. Странное ощущение: будто сквозь кожу жениного тела в его ладонь робко постучал клювиком птенец. Рената улыбалась. Николай тоже не удержался. Вот как это бывает!

— Не пугайся маму, — попросил он. — Она крикливая, но сердце у нее доброе. Она постарается сделать для нас все, понимаешь?

Рената понимала. Понимала она также и другое: то, чего боялся Николай, замалчивая подробности побега. Понимала, что муж не проговорится. Это было неприятно, пошло, гадко, но по-другому пока не получалось. А Гроссман был умным и великодушным человеком. И постепенно отношение к нему Ренаты стало меняться. Конечно, ждать прежней любви и привязанности было уже невозможно, слишком много грязи пролилось за четыре года их совместной жизни. Да и потом… Но хотя бы простить друг друга и помириться, искренне помириться, они уже могли. Он так хорошо улыбнулся, ощутив, как маленький пробует свои силы…

Софа сдержала слово. Она даже хотела найти для подружкиной невестки отдельную палату, однако Гроссман запротестовал. Все-таки, в общей было куда безопаснее.

Несмотря на неимоверную усталость, Николай решил дежурить в приемной до самого закрытия больницы. Да и потом еще долго бродил вокруг темного здания, думая о своем…

* * *

Он был кедром, громадным, прекрасным кедром, что раскинул свои ветви в прозрачно-сиреневом воздухе. По его стволу бегали суетливые белки, на него присаживались птицы… А он любовался шальной, неуправляемой в своем веселье златовласой девушкой, танцующей на берегу, возле самого ручья.

Веселый Инпу обожал принимать иные обличья: он заранее знал, чувствовал, видел, что ему теперь еще нескоро удастся проделать то же самое в мире статики.

Инпу перекинулся в пернатого медвежонка и неуклюже заполз на кедр:

— Приветствую тебя, большой и сильный!

Странник обратил восприятие на покрытую черным пухом нелепую мордочку зверя, на бурые перышки вместо шерсти. И рассмеялся:

— Воистину, мальчик, без тебя здесь было бы скучно!

Инпу похрюкал, усаживаясь на ветках, отломил шишку и принялся щелкать орешки.

— Кто это? — спросил он про танцовщицу, плюясь скорлупками.

— Скоро ты это узнаешь.

— Мне уже невмоготу здесь, Странник! Пожалуй, стоит поторопиться! Я стану слишком большим медведем, и мне будет попросту лень узнавать что-то новое.

Инпу вживался в свои роли полностью и начинал верить, что его герои — это и есть он сам. Так — много тысячелетий… Инпу — это Инпу.

— Вспомни меня! — попросил Странник танцующую Попутчицу, но та была не только нема, но еще и глуха к его призывам.