Душистый аир
Шрифт:
И он запел звонким голосом:
Мой корабль новый, Да с дубовой мачтой…На другом берегу речки мелькнула знакомая фигура. Миндаугас! Он увидел ребят и присел за ракитовым кустом. Рамунас тоже заметил его.
— Что, живот схватило? — крикнул он толстяку.
Миндаугас встал и молча ушел.
А у Рамунаса пропала всякая охота веселиться. Он встал и глядит себе под ноги. Даже забыл, что в руке
— Пошли, — напомнил ему Сигитас.
— А, пошли…
…Течение подхватило кораблик, закружило, унесло.
— К морю! — крикнул Сигитас.
— К морю, — тихо повторил Рамунас.
ВЕЧЕРОМ
Рамунас загнал скотину в хлев, снял с гвоздя плетушку и направился к гумну. В это время распахнулось хозяйское окно, высунулась простоволосая голова Шпокаса.
— Подойди-ка сюда.
Рамунас в нерешительности остановился.
— Да подойди ты, коли зовут!
Мальчик повесил плетушку на деревянный крюк за хлевом и босиком — ноги перепачканы навозной жижей — зашлепал по двору.
В избе все семейство на ногах. Миндаугас трется у дверей, хозяйка закрыла лицо ладонями, а сам Шпокас шагает взад-вперед по комнате. Он сгорбился, втянул голову в плечи. При виде Рамунаса хозяин захлопнул окно, притворил дверь.
Рамунас вопросительно взглянул на него и тут же почувствовал, как сильно застучало сердце.
— Зачем звали?
— Давай потолкуем.
Шпокас усадил мальчика на лавку.
— Давай начистоту. Время-то нынче какое… Война, немцы. Недели две-три, и фронт придет. Никакая сила его не удержит — так и прет.
Куда это клонит Шпокас? Рамунас с недоумением глянул на хозяина, но, кроме тоски и страха, ничего не увидел в его маленьких глазках.
— Мал ты еще, братец, да глуп. Думаешь, никто ничего не видит. Нет, милый мой. Ты русского прячешь.
— Что? — подскочил на лавке Рамунас. — Никого я не прячу. Никого!
— Прячешь, — с улыбкой продолжал Шпокас. Он сел рядом с мальчиком. — Прячешь… Я разве говорю, что это плохо? Разве ругаю тебя? Но мне важно, чтобы порядок был. Помнишь, я тебе говорил? Что я говорил, а?
— Не знаю я ничего… Чего вам надо?
— Почему ты мне не сказал? — Шпокас впился в него взглядом. — Не веришь мне, что ли? Думаешь, это тебе игрушки? С огнем играешь, братец. Мину в руках держишь. Разве это дело? Разве детское это дело? Сопляк ты, сопляк…
— Да не знаю я ничего! — Рамунас встал, но хозяин схватил его за руку и посадил обратно.
— А ты подумал, какую беду можешь навлечь на всю деревню, детка? — плаксивым голосом заговорила хозяйка и сцепила руки, словно для молитвы.
— Не знаю, ничего я не знаю, — твердил Рамунас, а сам лихорадочно прикидывал, откуда Шпокасу может быть известно о летчике. Неужели Рамунас был неосторожен? Неужели проболтался? А может, его видели? Вот оно
Рамунас оглянулся на Миндаугаса. Тот стоял спиной к двери, руки в карманах, и презрительно цедил:
— Да врет он все. Честное слово, врет.
— А тебя кто спрашивает? — сердито остановил его Шпокас.
— Все пропадем, — опять заныла хозяйка. — Мало ли что немцы учинят. Избу спалят…
— Так-то, Рамунас, — покачал головой Шпокас. — А русскому этому надо помочь, как же иначе! Да поскорее, а то фрицы всюду — опасно. Давай сегодня ночью переправим его к партизанам.
«И не думай говорить», — отчетливо всплыли в памяти у мальчика слова раненого, и он упорно твердил:
— Да ничего я не знаю.
— Врет он! Я же видел! — снова вмешался Миндаугас. — И как полотенце стащил, и как в лес куда-то бегал далеко.
«Значит, он! Он… он…» — догадался Рамунас, и кровь застучала у него в висках.
— Не прикидывайся дурачком, слышишь? Хватит с меня! — Шпокас стукнул кулаком об стол. — Обещал — твое дело. А нас не губи. Вот стемнеет, и пойдем. Отведешь меня и скажешь: так, мол, и так…
Рамунас задрожал, как птенец, зажатый в горсти.
— Я не…
— Молчать! — Хозяин снова стукнул кулаком по столу. — Не хочешь добром, поговорим иначе. Ишь, козявка, будешь тут у меня упираться! Ну?! — Рука хозяина потянулась к вожжам, которые висели на деревянном гвозде. — Покажешь?
— Никуда я не пойду!
— Вот как, значит? Хочешь меня под петлю подвести? Ты у меня заговоришь, гаденыш! Миндаугас, стой у дверей!
Рамунас извивается ужом, прикрывает руками голову, спину. Не заплакать бы только…
— Не скажешь — убью! — рассвирепел Шпокас и еще яростней стал хлестать мальчика.
— Перестань! Опомнись! — Хозяйка кинулась к нему, хотела отнять вожжи, но Шпокас отшвырнул ее.
Он стегал мальчика, требовал показать, где летчик. Плакал бы Рамунас, кидался бы в ноги, умолял — Шпокас бы отпустил его. Но пастух молчал, и хозяин пуще распалялся. Сначала мальчик держался на ногах, потом упал. Вот он уже не слышит, что кричит ему Шпокас, не различает жалобных причитаний хозяйки.
Рамунас очнулся в сарае, на досках. Дверь на запоре, в крохотном оконце, крест-накрест заколоченном железками, виднеется вечернее небо. Все тело ломит, голова кружится, слабость. Пить хочется. Пить! Прежде Рамунас не понимал, что такое вода. Хотел — пил. Сколько угодно. Пил колодезную воду, чистую, как роса, пил из бурливого ручья. Куда ни глянь — всюду пруды, болота, озера. Рамунас бродил там, купался, плескался в воде… И никогда не думал, что вода может оказаться такой драгоценной. Если бы сейчас хоть кто-нибудь дал ему напиться! Ополоснуть лицо. Нет, напиться, и больше ничего. Кажется, все бы отдал за одну лишь каплю воды, за то, чтобы смочить растрескавшиеся, окровавленные губы, пересохший, точно огнем опаленный рот.