Душистый аир
Шрифт:
— Кабы не прохлаждался, мы бы весь горох убрали, — накинулся на Казиса Пятрас.
— Рыжун… — скрипел зубами Мотеюс.
— Хватит с меня батрацкого житья. Будет! — выкрикнул Казис, и я впервые услышал такой его резкий, надтреснутый голос. — Разделимся и станем жить. Поровну — и землю, и жилье, и скотину, и птицу… Все поделим.
— Не дождешься!
— Нет, рыжун!
— Нет!
— Разделим!
— Убирайся-ка ты куда глаза глядят. По миру ступай! Не видать тебе
— Это мы еще, матушка, посмотрим. Вот переоденусь и пойду в уезд…
Потом все ввалились в избу, и голоса стали тише. Только гул какой-то доносился.
Мама прикрикнула на меня, чтобы не торчал у ворот.
— Много будешь знать — быстро состаришься, — припугнула она.
Мама всегда так говорила, но я нисколько не боялся. Я даже хотел состариться, и как можно скорее. Ведь сначала надо вырасти, стать взрослым, а только потом будут усы, борода, седые волосы.
Я пошел с мамой в поле, где она дергала лен.
Под вечер примчалась Руткувене.
— Ничего не слыхали?
— А что? — разогнула онемевшую спину мама.
— Рыжата передрались! — Лицо у Руткувене сияло. — Божья кара. За наши беды, за наши слезы.
— Казис? — едва вымолвила мама, в глазах ее стоял ужас.
— Ну и отделали его, ну и отлупили! До середины поля гнали. Мотеюс кол из плетня выдернул, а Пятрас все камнями.
Мама качнулась вперед и, выронив охапку льна, всплеснула руками:
— Да ты что, баба! Неужто своими глазами видела?
— Из-за гумна подглядела… Ну и лупцевали…
— А что же ты — стояла да смотрела?
— Мне-то что за дело! Богатеи поцапались, а я вступаться буду, что ли? Да пусть бы они передохли, денно-нощно о том бога прошу.
Мама не отвечала. Только печально посмотрела на нее, покачала головой, а потом выбежала из избы и помчалась к хутору Юочбалисов.
Казис лежал ничком на стерне, раскинув босые ноги. Голова его была в крови, волосы спутаны, руки судорожно вцепились в комковатую землю.
— Казис… Казюкас! — позвала его мама.
Она потрясла лежащего за плечо, но Казис лежал неподвижно, как покойник. Только пальцы раскрылись и захватили еще земли, крепко стиснув ее.
Мама сбегала к речке, намочила в воде свой платок и примчалась обратно. Она утерла Казису лицо, приложила мокрый платок к голове и принялась легонько тормошить его:
— Вставай… Я тебе помогу до дома добраться.
Казис хрипел, выпучив страшные, налитые кровью глаза.
— Пойдем к нам, а, Казис? — тормошила его мама, но тот не отвечал.
Тогда мама принесла охапку сена и сунула ему под голову.
— Пошли. — Мама крепко взяла меня за руку, и я почувствовал вдруг, что со мной ей спокойнее.
Остановились мы у ворот соседского хутора, и мама крикнула:
— Эй, Юочбалене!
Та вышла, натянув платок на глаза, и встала на пороге.
— Вот ты какая, Юочбалене, набожная, вот какая ты постница!
— Не твои мне проповеди слушать, — медленно выговорила старуха.
— Казис кровью исходит, а ты…
— На все воля божья… — И Юочбалене удалилась в свою избу.
В тот же вечер отец пошел к старосте. Того не оказалось дома, и отец сидел там дотемна, дожидался. Староста возвратился из уезда вдребезги пьяный и ни в какую не соглашался отправиться на хутор, где творились неладные дела. Только наутро он явился. Казис уже приполз домой и лежал в мякиннике — на сеновал взобраться у него, видимо, сил не хватило. Староста допрашивал братьев, а те изворачивались как могли.
— Он первый полез, ну я ему и всыпал, — ныл Мотеюс.
— С чего это он вдруг полез?
— Да так, пустяки, из-за девки подрались.
— Правда это, Казис? — обратился к нему староста.
Тот молчал.
— Верно ли Мотеюс говорил? — снова повторил староста.
Казис не откликался.
Староста зашел и к нам. Усевшись в красном углу, он расспрашивал маму:
— Ты, что ли, видела, как били?
— Руткувене рассказывала.
Руткувене отпиралась. Нет, она не видела. И выдумают же люди! Да ее и дома вчера целый день не было.
— Очень мне надо выкладывать им все, как оно было! По судам затаскают, а то еще подкараулит Мотеюс где-нибудь да и пристукнет, ирод этакий! — потом оправдывалась Руткувене.
Далеко за полдень Мотеюс повез старосту домой. И, поговаривают, не порожняком — мешок пшеницы сунул. Староста мотал головой и все пытался затянуть: «Как два брата, что ягнята…» Мотеюс на него шикал и правил лошадью. Тем не менее на следующий день примчался на велосипеде полицейский. Походил по хутору, немного поприставал к безмолвно лежавшему Казису и убрался восвояси. Вслед за ним подались в уезд и Юочбалене с Мотеюсом. И будто бы снова, говорят, не с пустыми руками…
Прошла неделя, другая. Все ждали, что будет дальше. Однако власти утихли, словно Мотеюс с Пятрасом избили не брата, а взбесившуюся скотину. А по деревне вскоре поползли и вовсе зловещие слухи. Та же самая языкастая Руткувене забежала одолжить маслобойку — мол, у ее маслобойки дужка лопнула — и давай выкладывать новости.
— А верно люди говорят, будто у Казиса-то Юочбалиса одного винтика не хватает.
Мама промолчала. Она не любила, когда Руткувене распускала язык. А та продолжала: