Два дня из жизни Пичино
Шрифт:
Никольсон, очень довольная тем, что может передохнуть, вынула мальчика из воды. Пичино стал около ванны, весь мокрый, плача и дрожа. Леди Алина начала снимать свои браслеты и перчатки.
– Дайте мне передник,- попросила она Никольсон.
Надев передник поверх своего платья, леди Алина опустилась на колени перед своей новой игрушкой.
Глупый мальчик!
– сказала она по-итальянски, взяв его за плечи.- Никто тебе ничего дурного не сделает. Тебя только вымоют. Ты слишком грязен, чтобы к тебе можно было прикоснуться, а вода смоет твою грязь.
Пичино
– Я сама тебя вымою, - сказала леди Алина, подымая его своими сильными белыми руками.- Не смей у меня делать глупости! Если ты будешь шуметь и барахтаться, я тебя утоплю.
Она смеялась, но Пичино замер от ужаса. Такая знатная, могущественная, сильная, высокая леди могла с ним, действительно, сделать все, что ей угодно
– Ведь это ванна,- сказала Изабелла ему ласковым голосом.- Ты не утонешь в воде, не бойся. Тебе ничего дурного не сделают.
Леди Алина спокойно погрузила его в воду. Ее белые руки держали его так крепко и решительно, что он осознал всю тщетность борьбы: ведь если он начнет сопротивляться, она его утопит.
Пичино жалобно посмотрел на добрую синьорину с ласковым голосом и нежным лицом. Крупные слезы покатились из его глаз, он перестал сопротивляться. Но что за странные вещи начали с ним проделывать?
Светлейшая синьора взяла белый кусок и тот предмет, который был весь в дырочках, и начала их тереть друг о друга.
Появилась белая как снег пена, и леди Алина покрыла его этой пеной с ног до головы. Тогда она стала брызгать на него водой, пока не смыла всю пену с тела. Потом принялась его чем-то скрести, потом сделала что-то странное с его ушами, затем вяла маленькую щеточку и потерла ею его ногти, покрывая их и снова смывая ее, то же самое она сделала и с его ногами. После этого она принялась за его голову. Бедные шелковистые, грязные кудри, чего она с ними только ни делала!
Она терла их белым куском до тех пор, пока они не слились в один мягкий комок из белой пены. И тогда она начала их скрести, погружая в них свои руки, встряхивая и теребя их, а когда это кончилось, чуть не утопила его в потоках воды, которые вылила ему на голову.
Пичино от ужаса не мог даже вскрикнуть. «Люди,- подумал он,- которые с вами так обращаются, способны сделать и не то еще, если вы их рассердите». В его голове, то покрываемой слоем белоснежной пены, то заливаемой потоком воды, опять промелькнуло безнадежное воспоминание о Марии и осле. Еще прошлую ночь он спал дома в своем углу. И все, что он слышал и видел вокруг себя, было ему знакомо, и вода была далеко от него. А теперь он сидит в ней по самые плечи. Она струится по его волосам, ушам, всему телу. И он ничего не чувствует вокруг себя, кроме нее. О, как мог он так ужасно ошибиться, предположив, что пенящиеся струи были пущены для его развлечения! Неужели все это форестьери придумали для своего удовольствия? Неужели для этого привезли его в Сан-Ремо и заставляют жить в воде, точно он - рыба, и неужели они никогда не выпустят его?
Вдруг
– Вот так!
– сказала леди Алина.- Он теперь, я думаю, первый раз в своей жизни чист. Никольсон, вытрите его насухо.
Она стояла, слегка раскрасневшаяся от усиленных движений, и смеялась.
– Это развлекло меня, - обратилась она к Изабелле.
– Я сама себе не верю, но это, действительно, развлекло меня. Всякая новинка развлекает. Причешите его, Никольсон, и потом уложите спать.
Она сняла передник, взяла свои перчатки и вышла из комнаты, улыбаясь. А Пичино был оставлен во власти большой мягкой простыни и Никольсон.
Что дальше с ним случилось, было не так страшно, как все предыдущее, но еще более неприятно. Его стали тереть, точно лошадь, а с волосами обошлись совершенно невозможным образом. Каким-то странным инструментом Никольсон вырвала все запутанные клочки. Временами ему казалось, что она вытащит с корнем все его кудри, а с ними оторвется и часть его головы. Довольно долго простоял он у колен Никольсон, тихонько всхлипывая.
Если бы Мария осмелилась подвергнуть его чему-нибудь подобному, он бы стал отбиваться и кричать. Но в этом удивительном доме, перед этими необычными людьми, которых итальянцы называли форестьери, в такой чуждой обстановке он как будто окаменел от ужаса. Да и кто бы на его месте не ужаснулся, если бы его посадили в воду, скребли и терли, а потом стали выдирать на голове волосы! И он вдруг спрятал лицо в складках платья Никольсон и разразился горькими рыданиями.
– Voglio andare а саsa! Lascimi andare aMaria eil ciuco! ( Пустите меня домой. Пустите меня домой к Марии и ослу!) всхлипывал он.
Хорошо, хорошо. Сейчас конец,-сказала Никольсон,- Нелегка была работа! И в чем я тебя положу спать? Разве что в ночной кофточке миледи?
– Voglio andare а саsa . (Хочу домой.) Но Никольсон совершенно его не понимала. Она вышла из комнаты и скоро вернулась в ванную с кофточкой, отделанной кружевами и шелковыми лентами. Кофточка была ему велика, он совсем утонул в ней. Но когда его головка с прелестным личиком выглянула над роскошной кружевной рюшью, он в этом наряде стал еще красивее. Сам Пичино этого, естественно, не сознавал, а чувствовал только, что его опутали чем-то щутовским. Когда же его понесли из комнаты и чудесные панталоны Сандро остались на полу в углу, он посчитал, что ему нанесли еще одно, последнее оскорбление.
Никольсон отнесла его в одну из тех великолепных комнат, которые он успел заметить, проходя по коридору. Она была вся голубая и поразила его своими кружевами, голубыми цветами и разными украшениями. Пичино подумал, что в этом месте с ним опять сделают что-нибудь странное. Но Никола только опустила его на что-то мягкое, над чем висело нечто вроде палатки из кружев и шелка.
Она что-то сказала ему по-английски и ушла, оставив его одного. Он сел и осмотрелся кругом. Может быть, здесь спят форестьери? Неужели они кладут головы на эти белые штуки? Неужели то, на чем он сидит,- постель?