Два мира. Том 1

Lutea

В общем, и ладно бы, пережили, даже Скорпион, хотя ему приходилось похуже других из-за постоянный подначек Змея. Но нет же — именно тогда в Акацуки угораздило прийти Учиху.

Кисаме ухмыльнулся. Да уж, Итачи в тринадцать лет был просто что-то с чем-то. Мальчишка в форме АНБУ Конохи, с покрытой кровью катаной в руках и маской непроницаемости и спокойствия на лице — уже тогда непревзойдённо гениальный и опасный… и страшно наивный в бытовых мелочах.

Итачи всегда был очень наблюдателен, сразу приметил, что все в Акацуки (даже Орочимару, хотя почему это делал он, никто так и не выяснил) красят ногти. Похоже было, что Итачи это всерьёз заинтриговало; всё-таки у каждого из них послужной

список — мама не горюй, а тут такая… хрень. В общем, любопытство с гордостью боролись в нём долго, почти месяц, а затем как-то раз, когда на базе были только они двое и Скорпион со Змеем, взял да и спросил об этом.

Положение было, мягко говоря, неловкое. Как объяснить парню феномен лака на ногтях не знал никто (по сути, никто и не предполагал, что он спросит). Кисаме тогда просто сделал вид, что крайне заинтересован потолком; Сасори тоже молчал, он из-за гордости своей не мог признаться, что сдул в карты девчонке. Тут, естественно, не преминул прийти на помощь Орочимару и объявил сосредоточенно внимавшему ему Учихе, что это, мол, традиция в организации такая, своего рода обряд.

Что самое потрясающее, Итачи поверил и на следующий же день, вооружившись баночкой лака, вежливо одолженной у напарника, принялся со всей своей педантичностью осваивать новый вид мелкой моторики. Собственно, когда парень час спустя предстал перед товарищами с идеально, точно по трафарету накрашенными ногтями, уже никто не нашёл, что сказать — Кисаме было просто ржачно, он из последних сил держался, а Сасори конкретно завис и молча разглядывал ногти Итачи. Орочимару же, гаденько ухмыляясь, посчитал за лучшее поскорее убраться с базы, пока его напарника не отклинило и он не дотянулся до своих свитков с марионетками.

Потому что все поняли уже тогда: единожды приняв что-то за постулат, будь то правила выживания или необходимость красить ногти, Итачи ни за что не отступится от этого. Чтобы убедить его в неверности правила, приходилось приводить кучу доводов, поэтому в случае с лаком Акацуки тупо забили — куда проще было смириться и перевести выдуманную Змеем традицию в разряд реальных, чем доказать парню, что это была лишь шутка (признаваться, что проиграли Конан, все они, даже Какудзу, упорно отказывались).

Впрочем, так с напарником Кисаме во всём: если Учиха Итачи за что-то взялся, врождённый перфекционизм не даст ему спать спокойно вплоть до момента безоговорочного достижения цели. Какой-то сенбон не идеально прям, а едва заметно загнут — на выброс. Катана затупилась — Итачи ни за что не ляжет спать, пока не наточит. После боя на плаще чуть приметное пятнышко крови — отстирает, чёрт возьми, а ещё нос наморщит и скажет Кисаме немедленно вычистить ошмётки врагов из Самехады.

В такие моменты Кисаме с себя просто диву давался: он, один из Семёрки Мечников, прозванный Демоном Кровавого Тумана — и вдруг слушается этого мальчишку безо всяких вопросов. Почему? Наверное, потому что напарник сильнее его. А ещё умнее. И мудрее (не в быту, конечно, но в каких-то глобальных вещах уж точно). Потому что он с самого начала, с того их первого разговора об акулах, смерти и познании человеком своей истинной сущности проникся невольным уважением к парню, которого ему дал Лидер в напарники. Как шиноби Итачи производил неизгладимое впечатление, и Кисаме стало очень любопытно, в кого же вырастет этот тринадцатилетний мальчик, уже тогда рассуждавший, как Каге.

А потом пошёл быт — и вот тогда-то Кисаме по-настоящему открыл для себя Итачи. Для него, например, было совершенно нормально растолкать напарника посреди ночи только чтобы обратить его внимание на редкого зверя, звездопад или ещё какую подобную фигню. Или спросить что-нибудь из разряда «Зачем Самехаде

рот и что у неё внутри?» или «Каково это, иметь жабры?». Или прийти во время отдыха на базе в комнату Кисаме и, обведя помещение неудовлетворённым взглядом, заявить на полном серьёзе, что испытывает крайнюю неловкость оттого, что напарник позволяет себе жить в таком бардаке.

Конечно, всё это пришло не сразу. Немало времени потребовалось двум нукенинам на то, чтобы, что называется, притереться друг к другу, перестать воспринимать напарника как противника и потенциальную угрозу. По-настоящему доверять друг другу они стали лишь спустя года полтора или два совместной работы, но даже тогда Кисаме продолжал чувствовать, что Итачи имел от него секреты, причём было их немало. Впрочем, так осталось и по сей день; несмотря на то, что только перед ним Итачи позволял себе быть хоть немного собой, не всегда держаться того образа холодного и безразличного отступника, что он на себя примерял с самого момента вступления в Акацуки, он по-прежнему продолжал хранить многие тайны.

Кисаме не винил его — быть до конца честным с кем-то, похоже, было слишком сложной задачей для Итачи, привыкшего справляться со всем в одиночку. Даже только придя в организацию, он никогда не просил поблажек или скидок на возраст; когда же несколько лет назад стало понятно, что он серьёзно болен, Итачи фактически заставил Кисаме дать слово, что тот не скажет никому. И до сих пор об этом не знала ни единая душа, кроме Кисаме и Сасори, которого Итачи просто вынужден был посвятить в свою тайну — кукловод был единственным человеком в Акацуки, способным помочь ему с лечением, а обращаться к посторонним нукенин, за голову которого дают целое состояние, просто не мог себе позволить.

При воспоминании о Сасори Кисаме невольно нахмурился. Раньше он относился к тому, что кукольник лечит его напарника, в целом спокойно, но теперь это вызывало у него смутную тревогу. С Сасори он был знаком уже чёртову уйму времени и хорошо представлял, что от него можно ожидать — точнее даже, чего не стоило ожидать уж точно, а именно беспричинной доброты. Кукловод во всём искал выгоду для себя, и то, что он без каких-либо условий согласился помогать Итачи, казалось Кисаме по меньшей мере подозрительным, поэтому он никогда не ослаблял бдительности в отношении марионеточника. Сасори это прекрасно знал; ещё он наверняка понимал, что в случае чего мечник попросту переломит ему хребет, поэтому если даже и имел какие-то грязные планы, не решался претворять их в жизнь. Но теперь…

Кисаме раздражёно потряс головой. Он что, мать Учихе, чтоб такими мыслями париться? Напарник и сам с кукольником справится, не дурак ведь, сам всё про него прекрасно знает, да и осторожности ему не занимать…

Стоявшая возле стены Самехада вдруг зашевелила под бинтами чешуёй и тихо заворчала. «Что-то учуяла», — понял Кисаме. Поднявшись со скамьи, он положил руку на эфес — и довольно оскалился.

Быстрым глотком допив чай, он закинул меч за спину и, бросив на стол деньги, вышел из забегаловки. Внимательней прислушавшись к ощущениям Самехады, Кисаме направился, игнорируя дорогу, прямиком через лес, в погоню за источником чакры, привлекшей внимание его меча.

За прошедшие с их встречи три года Учиха Саске сильно изменился. Он больше не был тем самонадеянным мальчишкой, который, очертя голову, кинулся с Чидори и криками о мести на старшего брата, едва его завидев. Теперь перед Кисаме стоял настоящий шиноби, сильный и опасный, несмотря на возраст, не рвущийся в битву, но готовый дать отпор.

— Ну здравствуй, Саске-кун.

— Хошигаке Кисаме, — парень говорил холодно, внимательно глядя на преградившего его команде дорогу Акацука. — Что тебе нужно?