Два путника в ночи

Бачинская Инна Юрьевна

Как ни осторожен был подполковник Малышко, Кузнецов понял, что они прокололись и упустили преступников.

– Как она? – спросил он снова.

– Ее избили, – повторил Малышко неохотно.

– Когда это произошло?

– Сегодня ночью.

– Вы их взяли?

– Нет еще, – ответил Малышко после паузы. – Но возьмем, не сомневайтесь. Она изъявила желание говорить с вами. Ее обнаружила в шесть утра соседка… дверь квартиры была открыта.

Кузнецов вспомнил Дмитрия Ковалева, двоюродного брата Надежды. Вспомнил, как готовил им сюрприз, собирался познакомить, да не успел. Малышко молчал, не торопил, давая Кузнецову время переварить услышанное.

– Пойдемте? – сказал наконец.

Перед дверью в палату сидел белобрысый

охранник с автоматом. Рукава его камуфляжной формы были закатаны до локтя, являя окружающим мощные волосатые руки. Увидев начальство, он вскочил было, но Малышко поморщился, махнул рукой, и амбал послушно опустился обратно на табуретку.

– Я буду в коридоре, – сказал Малышко, – если что понадобится…

Кузнецов не ответил. Вошел в палату и аккуратно прикрыл за собой дверь. В палате находилась всего одна кровать, на которой лежал человек в бинтах, женщина, похожая на кокон гигантской бабочки. Кузнецов подошел ближе и остановился, рассматривая опухшее лицо в кровоподтеках, синеву вокруг закрытых глаз… капельницу, трубочки, тянущиеся из носа… Ему показалось, что женщина не дышит. Он уже собирался позвать кого-нибудь, но тут ее веки дрогнули. Она открыла глаза и посмотрела прямо ему в лицо. Попыталась улыбнуться.

– Наденька, – пробормотал Кузнецов, – как же это ты, девочка?

Он помнил ее смеющейся и радостной, его забавляло то, что она не считала нужным притворяться убитой горем. Звонила ему чуть ли не каждый день. Зачем? Трудно сказать. Пообщаться. Рассказать о своей жизни. Одна в чужом городе, все-таки. Кричала в телефонную трубку: «Леонид Максимович! Здравствуйте! Это Надя!» – и смеялась. И он невольно улыбался, хотя она не могла этого видеть, и отвечал ей, несмотря на занятость.

– Спасибо, начальник, что пришел, – произнесла женщина сипло, и он вздрогнул от этих слов и голоса, показавшегося ему чужим. Его поразило обращение «начальник» и еще что-то, что было в ее тоне, что-то, чего не могло быть в тоне Наденьки Ковалевой, учительницы младших классов. – Я все скажу… этим, – она дернула подбородком в сторону двери, – но сначала с тобой. А то они уже из шкуры вылазят…

– Как вы себя чувствуете? – спросил озадаченный Кузнецов. Вопрос, прямо скажем, был не самый удачный.

– Хреновато. – Она попыталась засмеяться, но закашлялась и вскрикнула от боли. В уголке рта показалась кровь. Она закрыла глаза. Кузнецов шевельнулся, и она сказала, не открывая глаз: – Подожди, я сейчас… Не уходи! Дело у меня к тебе.

– Кто вы? – спросил Кузнецов, окончательно поняв, что женщина перед ним не имеет, видимо, никакого отношения к настоящей Наденьке Ковалевой.

– Сейчас, – сказала женщина едва слышно. – Сейчас… погоди… Ты веришь в Бога, начальник?

Кузнецов пожал плечами и не ответил. Да ей и не нужен был ответ.

– И я не верю, – продолжала она, – атеистка! А ведь он наказывает, и никуда не денешься.

– Кто наказывает?

– Бог! – твердо сказала женщина. – По справедливости. Все видит и наказывает. Божий суд называется. И ты мне сейчас, начальник, заместо попа, исповедаться желаю!

Она издала легкий смешок, от которого у Кузнецова мурашки побежали по спине…

* * *

Он вышел на крыльцо, остановился. Облачко набежало на солнце, и день слегка померк, но чувствовалось, что это ненадолго, что сейчас оно скользнет дальше, полетит по своим делам, и день снова станет ярким и нарядным. Жужжали пчелы и цветочные мухи, вдоль дорожки стояли пики нарциссов, источая сладкий тонкий аромат, будивший неясные воспоминания о чем-то таком далеком, что то ли было, то ли нет, а вот поди ж ты, томит сердце! Зеленели светло молодые кленки, подлесок, насеявшийся от кленовых семян-носиков. Радостно светились в траве желтые одуванчики и маргаритки. Все буйно лезло кверху, расталкивало соседей, кричало: «А вот и я! Я живу! И это мое место под солнцем!»

Долговязый молодой человек

в мятом темно-зеленом халате стоял, опираясь на безухого льва, и с наслаждением курил.

– Устал д-до чертиков! – сказал он, повернув к Кузнецову свое бледное худое и небритое лицо с широко расставленными выпуклыми глазами очень светлого зеленоватого оттенка. – Не ночь, а к-конвейер! Заменял к-коллегу… в интересном положении. Как только не твое д-дежурство, на подмене… ни м-минуты покоя. Уже подмечено. Два ножевых, п-проникающих… и огнестрел. И чем д-дальше – тем хуже.

Он приложил к груди руку с дымящейся сигаретой. Речь его была бессвязной, он с трудом подбирал слова и слегка заикался.

– А п-под утро привезли эту дивчину… в люксе! – Отвечая на вопросительный взгляд Кузнецова, объяснил: – В четвертом б-боксе, для тяжелых… Н-ну, доложу я вам! – Он глубоко затянулся, помолчал, рассеянно наблюдая за струйкой дыма, неровно поднимавшейся вверх. – Я м-многое повидал, п-поверьте… в лагере строгого режима вкалывал… четыре г-года, как штык… – Он снова замолчал. Кузнецов никак не обнаруживал своего интереса, просто смотрел. Он видел, что парню этому, хирургу, видимо, необходимо выговориться, что возбуждение его от усталости… хотя, возможно, не только. – М-мясники! Да п-попадись они мне… – Доктор отшвырнул в цветы докуренную сигарету и сжал кулаки. – Я бы их… на м-месте! Без суда и следствия! С-своими руками! Ищеек п-полно… а т-толку?

– Она будет жить? – спросил Кузнецов, догадываясь об ответе, но тем не менее надеясь.

– Жить? – доктор двинул кулаком по львиной голове. – Ей нечем жить! П-понимаете? Ей нечем жить! То, что она до сих пор жива… это п-противоестественно!

Он смотрел на Кузнецова выпуклыми очень светлыми глазами с красными веками. От него пахло спиртным.

Глава 27

Екатерина. Разбор полетов

Мы сидели за угловым столиком ресторанчика, куда Кузнецов пригласил меня на обед. Заведение называлось «Р. С. Ф. С. Р.». Вот уж странное это было местечко! Сначала посетителя поражал громадный плакат с Ильичом и надпись аршинными буквами: «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!» На дальней стене висела картина, писанная маслом, – Сталин с трубкой и несколько военных склонились над картой мира. Еще одна картина – улыбающийся Юрий Гагарин в гирлянде из белых цветов, ликующая толпа вокруг. Над стойкой бара – выцветший плакат с красноармейцем в шлеме и со штыком, который упирал в зрителя указательный палец и строго вопрошал: «А ты записался в Красную Армию?»

На колоннах, ряд которых делил зал на две неравные части, на больших металлических крюках висели разнообразные и трудносочетаемые предметы. Помятый шахтерский фонарь и связки лука соседствовали с пионерским горном и барабаном; проволочная птичья клетка – с плюшевым медвежонком; медный таз, в котором когда-то варили варенье, – с пучками засушенных цветов; старый порыжевший клетчатый пиджак с плечами, подбитыми ватой, клетчатая кепка с пуговицей на макушке и громадный порыжевший мужской ботинок на кнопках… Официанты были наряжены в белые рубашки, к кармашкам приколоты комсомольские значки.

– Какое необычное место! – Я не могла опомниться от удивления.

– Да уж, – согласился Кузнецов. – Особенно, когда приходишь в первый раз.

– Потрясающе! И пришло же кому-то в голову!

– Мало ли что приходит в голову человеку с фантазией, – неопределенно заметил Кузнецов. – Известный вам Коля Астахов называет это местечко «Нарпит ностальжи а-ля-рюс».

Расторопный комсомолец-официант принес папки с меню. Названия блюд были под стать убранству: «Блинчики по-советски», битки «Даешь пятилетку!», тушеные грибы с овощами «По долинам и по взгорьям», мороженое «Стратосфера». Цены кусались. Ресторанный зал был почти пуст. Негромко играла музыка. «Что ты бродишь, чего тебе надо, – выводила гармошка, – что ты девушкам спать не даешь?»