Два рейда
Шрифт:
— Встретитесь с фронтовыми частями, передадите и сразу же возвращайтесь, — напутствовал Бакрадзе сержанта Барсукова.
Как только увели пленных, ко мне подошел Колесников и сказал:
— Разрешите мне заняться нацистом?
— Пожалуйста…
Колесников долго допрашивал фашистского офицера, стараясь вытянуть из него интересующие нас сведения. Пленный вел себя вызывающе, отвечать на вопросы отказывался, дерзил. Он не скрывал своей неприязни к русским, особенно к партизанам. Своим поведением старался вывести Колесникова из равновесия. Однако Юра допрашивал терпеливо, подчеркнуто вежливо, с улыбочкой. Я просто удивился,
Гитлеровец тоже улыбался, стараясь показать свое бесстрашие и превосходство над Колесниковым. Ведь он был капитаном, а допрашивал его всего-навсего старший лейтенант. Видите ли, его офицерская честь задета.
Вдоволь наговорившись, Колесников ничего не добился от фашистского офицера и сдал его под охрану коменданта штаба полка.
— Отпетый фашист, — сказал Юра, и голос его прозвучал словно приговор. — За зверства над мирным населением, за сожженные села и деревни, за сотни уничтоженных детей, женщин, стариков военный преступник, фашистский капитан заслуживает смертной казни!
Иного решения и не могло быть. Мы согласились.
Колесников повел фашиста за село. Любопытства ради пошел и ездовой Борисенко. Юра шагал рядом с пленным и разговаривал с ним. Вышли из села, кладбище давно осталось позади, а они все шли.
— Куда вы меня ведете? — спросил сбитый с толку фашист.
— Не. спеши, придет время — узнаешь, — ответил Колесников.
Некоторое время шли молча. Потом Юрий спросил:
— Откуда родом?
— Из Гамбурга, — ответил гитлеровец и с надеждой посмотрел на старшего лейтенанта.
— Семья сейчас в Гамбурге?
— Да. Жена, дочь и мать.
— Где они живут? Адрес?
Немец совсем повеселел и назвал адрес семьи. Колесников записал в блокнот. Пленный попросил закурить. Юра протянул ему немецкую сигарету, дал прикурить и, когда тот сделал несколько затяжек, спросил:
— Интересуетесь, куда я вас веду?
Гитлеровец встрепенулся и вопросительно посмотрел на Колесникова.
— На расстрел. Не догадываетесь, зачем мне нужен адрес вашей семьи? Могу пояснить. Когда мы придем в Гамбург, я разыщу вашу семью. Расскажу матери, какую сволочь она родила и вырастила. Жене скажу, с каким зверем она жила, лежала вместе в кровати… А что дочурке рассказать? Разве то, скольких таких же, как она, советских девочек и мальчиков вы лично и по вашему приказу расстреляли и сожгли заживо? Да, именно это. Жене еще скажу, как вы со своими молодчиками насильничали над советскими женщинами и девушками. Надо же, чтобы в Германии знали о твоих «подвигах».
После этих слов фашиста словно подменили. Он весь затрясся, побледнел. Сигарета вывалилась из трясущихся губ. На мгновение он даже остановился.
— Пошли, пошли, — тут уже близко, — сказал Колесников.
Пленный шел, еле переставляя ноги. Казалось, к его ногам подвесили по пудовой гире.
— Вы что же, надеялись, что все зверства вам сойдут, будут прощены, забыты? — продолжал Колесников. — Когда вы уничтожали ни в чем не повинных советских людей, задумывались ли, что ждет вашу семью? Следуя вашему примеру, я должен вашу мать расстрелять, жену — повесить, а дочь сжечь вместе с домом.
— Вы этого не сделаете, это бесчеловечно! — истерически закричал гитлеровец.
— Э-э, гад ползучий, знаешь, что ни я, ни кто другой из советских
Фашист застонал, обхватив голову руками…
Пленного привели к догорающей белорусской деревне, в которой несколько часов назад он зверствовал со своими молодчиками. На улицах валялись трупы женщин и детей. Гитлеровец понял, что прощения не будет.
— Вот мы и пришли, — сказал Колесников. — Узнаешь деревню? Последний раз посмотри на грязные дела своих, рук. Не отворачивайся, смотри! Жаль, нет фотоаппарата, заснять бы тебя на фоне этого пожарища и фото вручить матери… Насмотрелся? Быстрее становись к развалинам. Видишь, бегут? — указал Юра на женщин, бежавших из ближайшего леса. — Попадешь к ним в руки — растерзают.
Прогремел выстрел.
— Этот уже не сожжет ни одной хаты, — сказал молчавший до сих пор Борисенко. — А сколько их еще шныряет с факелами по нашей земле.
Колесникова и Борисенко обступили женщины. Грязные, оборванные, худые — они представляли страшное зрелище. Крестьянки сразу же в убитом фашисте признали командира карателей. Они, перебивая одна другую, жаловались на зверства фашистов. Рассказали, как в деревню нагрянули каратели на автомашинах и начали поджигать все дома подряд. Убивали всех, кто попадался им на глаза. Бросали гранаты в погреба, где прятались женщины с детишками. Даже скот и птицу перестреляли. Если бы не подошел взвод Маркиданова, всех бы уничтожили…
Колесников и Борисенко возвращались в полк молча. Наконец заговорил Борисенко.
— Зачем мы топали сюда четыре километра? Там бы на кладбище хлопнули — и конец!
— Эх, друг, человек ты, немало проживший на свете, до войны колхозом командовал, а понять того не можешь! — сказал Колесников. — Пошел четвертый год войны. Я за это время чего только не насмотрелся! Убитые, сожженные, искалеченные… Видел трупы детей и женщин с выколотыми глазами и распоротыми животами. Страшные преступления творят фашисты. За все это они заслуживают самой жестокой казни. Мне захотелось приговор привести в исполнение на том месте, где им совершено преступление… Ты думаешь, мне легко было с ним так поступать? А он? Скотина скотиной, а заговорил о человечности… Нет, не могу я таким прощать! И ты не тревожь мою душу!
…Дивизия увлеклась засадами, потеряла два дня и снова оказалась в боевых порядках войск Белорусских фронтов. Наша же задача — глубже проникать в тыл врага и содействовать успешному наступлению советских войск. Надо было спешить.
В течение 9 и 10 июля дивизия совершила 85-километровый марш из Детемли, оторвалась от фронтовых войск и вышла на реку Щару, с ходу форсировала ее и в районе Песчанки, Бояр, Воли, Крупиц захватила плацдарм по фронту в десять и в глубину пять километров.
Противник пытался отбросить партизан за реку. Двадцать часов дивизия удерживала плацдарм. Наибольшая тяжесть выпала на четвертый батальон Степана Ефимовича Ефремова, который до сих пор не отличался особой стойкостью.