Два романа о любви (сборник)

Горзев Борис

Да понял, понял! Как сказал один ученый, сублимация секса творчеством. Проходили это, проходим…

Летом, в дни отпуска, я был в Праге и увидел того самого Кветкиного кларнетиста. Как-то вечером он провожал возлюбленную домой, зашел к нам, и Петра пригласила его на чай. Пообщались с полчаса. Нормальный парень, явно стеснялся меня, говорил мало и исключительно по-чешски, ибо, оказалось, русского почти не знает. Общался он с Петрой и Кветкой, а на меня только посматривал. И ладно. В общем, он произвел на меня, повторяю, нормальное впечатление. Только несколько вяловатый и не улыбчивый, хотя, не исключено, это из-за стеснительности.

Потом мы поговорили о нем с Кветой. На следующий

день пошли гулять вдвоем, и я спросил ее об этом Богуславе – что и как. И услышал в том числе: «Мама мне не доверяет, пристает со своими осторожностями, напоминает, что мне еще нет пятнадцати. Я спросила маму: «А ты сама – когда? И не в браке, между прочим!» Она: «Я – в двадцать. Но я знала, что Петер будет мне мужем, и я отдала себя мужу, хотя была и не венчана с ним тогда, и он стал мне таким – навсегда. Я всё знала!» Ну я ей и ответила, что тоже разберусь и не надо мне повторять христианские истины, я и сама хорошая христианка».

Что из этого следовало? Первое: Кветка хоть не без ветра в голове, но не шалопутка, и гормоны не убивают в ней разума. Второе: она мне доверяет. Это главное.

Той ночью тема продолжилась уже с Петрой.

– Не будь занудой с дочерью, это неприлично! И вообще не мучай ее беседами такого типа.

В ответ – смех:

– Петер, ты живешь не с нами, ты ничего не знаешь! Мы с ней совсем друзья, мы как подруги. И что это она на меня вдруг жалуется тебе? Вот какая! Просто ей с тобой… как это?.. Интимно говорить захотелось. Но напомнить девице о чистоте я должна. Пусть как хочет, но чтоб не ребенок в пятнадцать лет, это рано. А как с абортами у нас, католиков, ты знаешь. И как… с этими, как их?.. контрацептивами, да.

– Если вы как подруги, ты сказала, то и научи подругу. Научи, как делают упертые католички, чтобы избежать беременности без всяких противозачаточных средств. У тебя есть опыт и уменье.

– И научу, когда надо. И вообще, Петер, ты только не беспокойся, у нас всё хорошо. У тебя нормальная дочь. Э, нет, даже очень хорошая.

Я согласился…

А еще тем летом Петра предложила мне следующее:

– Я подумала вот что. Nyni mame Havel… э, то е значит – теперь у нас Гавел. Это другая страна теперь. Тот твой рассказ… э, «Молодой Александр», он был печатан в Австрии – ну и что? Я хочу, чтобы его печатали у нас, на моей родине! Но отдавать его в наши журналы – это не знаю, как будет, там сейчас еще коммунисты сидят по-старому, еще там не всё изменилось. И я подумала, Петер. Надо отдать рассказ Гавелу, он не только президент, он писатель, он литературу душой разумеет, а там у тебя еще про Прагу 68-го. Он поймет, он скажет: печатать! То есть не прикажет, а попросит… Петер, надо делать так: приедешь в Москву, отнеси рассказ в наше посольство, там есть атташе по культуре, он примет и перешлет Гавелу. Только припиши письмо ему: господин президент, очень хочу, чтобы… э, сообразишь, что дальше. И на конверте напиши адрес: Прага, Пражский Град, Президенту Чехословакии господину Вацлаву Гавелу. Ты меня понял, Петер? Ты согласен? Nyni mame Havel – теперь у нас Гавел!

8

Тот мой первый рассказ, если помните, время от времени вытворял для меня интересные истории. И вот опять.

Я выполнил наказ Петры: написал короткое письмо президенту ЧССР Вацлаву Гавелу, не забыв упомянуть, что являюсь членом Союза писателей, а также про публикацию рассказа в Австрии в 71-м, приложил это письмо к рассказу (уже под своей фамилией, а не под псевдонимом, когда-то придуманным для Австрии), запечатал в большой конверт и поехал на улицу Фучика в посольство Чехословакии. Там попросил, чтобы ко мне вышел атташе по культуре. Ждал около получаса. Наконец появился некий мужчина и выкрикнул мою фамилию. Я передал ему конверт. Он улыбнулся: «Хорошо, хорошо, но зачем запечатали? Надо в открытом виде. Мы сами запечатаем, сами, не беспокойтесь, и отправим

нашей почтой».

Итак, опять дипломатическая почта. Ладно, будем ждать. А Петре я отписал, что выполнил всё, как она сказала, я человек послушный, особенно когда просит любимая.

Ждал два месяца. Точней, не ждал, делал свои дела, а о том письме лишь вспоминал изредка.

И вот мне позвонили из посольства: приходите, на ваше имя важное письмо.

Важное, как я понял, оно потому, что было не в типичном конверте, а большего формата, с красивым штампом Канцелярии Президента Чехословакии и с оттиском дворца Пражского Града, то есть резиденции.

Читал я уже дома. Вот текст (машинописный, но на русском и, конечно, на специальном, с большой шапкой, президентском бланке):

Глубокоуважаемый господин Алексей Симонов!

Я прочитал Ваше произведение.

Я искренне удовлетворен Вашим сочувствием моей стране и тем, как Вы это сделали, стилем написания. Моя страна много пережила в годы оккупации фашизма и потом, после 1948 года, особенно летом 1968 года. Но мы стали свободной страной, и теперь так будет всегда.

Я передал Ваше произведение в секретариат, а там оно пойдет к сотруднику, который по культуре. Он будет думать и пересылать на адрес изданий по публикациям литературы. Я надеюсь на публикацию Вашего произведения в моей стране.

Спасибо за любовь к моей стране.

Желаю Вам успехов.

Президент Чехословацкой Социалистической Республики

Вацлав Гавел

(Имя и фамилия повторно вписаны от руки.)

Я сделал ксерокопию этого письма и послал Петре. Она ответила: «Петер! Я так рада. Рада, какой твой рассказ и какой у меня президент! Дай Бог ему и тебе долгих лет при большом здоровье». Потом она писала про Прагу, дом, успехи Кветки и про ее, Петры, прежнюю любовь ко мне.

Забегая вперед на год, то есть в 91-й, скажу, что рассказ пока не появился в тамошней печати. Может быть, еще появится. Или, кто знает, он затерялся в недрах президентской канцелярии, или администрации, или в каких-то пражских редакциях. Или кто-то в этой цепочке преисполнился антисоветским настроением. Не знаю, то мне неведомо. А и ладно. Мне важно письмо Гавела. Я его храню.

Вот что еще подарил мне тот первый мой рассказ. Просто невероятные события вокруг него!

Надо упомянуть о том, что некоторое время назад, после определенных мытарств и не без помощи отца (тогда он еще работал в МИДе, то есть не вышел на пенсию), мне удалось сделать нужное дело: в моем родном советском паспорте означился штамп о заключении брака с гражданкой ЧССР Петрой Новаковой. Более того, на основании присланной из Праги копии немаловажного документа в том же паспорте на страничке «Дети» было записано: дочь – Кветослава Новакова. Потом я подумал: надо заняться и тем, чтобы дочь носила мою фамилию. Но следующей мыслью было: а может, не стоит? Мне нравится, что у меня две Новаковы. Тем более через несколько лет Кветка, поди, выскочит замуж на своего длинноволосого кларнетиста и одной Новаковой станет меньше. Зато какая останется!

Вот так летело наше время. Ну да, если уже зашла речь о возможном замужестве дочери, то летело оно быстро.

Летело оно и для моего отца. В 90-м, как раз после своего 68-летия, он вышел на пенсию. В МИДе после воцарения там Шеварднадзе шли перестановки, кого-то назначали, кого-то переводили на другую работу, и, вероятно, отец понял, что не вписывается в эту круговерть и постоянные смены курса. А тут еще и возраст все-таки. И решил уйти. Так сказать, на покой. А что – и неплохо. Тем более и мама уже стала пенсионеркой – вот и будут вдвоем жить-поживать на даче, возиться в саду на свежем воздухе, а вечерами читать вслух хорошие книги, как делали в молодости. А сын, раз не хочет на даче, пусть сидит в вонючей, полуголодной Москве и пишет свои бессмертные романы…