Два вампира (сборник)
Шрифт:
Мастер стоял в самом центре зала. Привычный наряд из красного бархата он сменил на свободную, длинную, скрывавшую ноги до самых ступней мантию из золотой ткани, с длинными, доходившими до запястий, широкими рукавами.
Волосы образовали вокруг головы желтоватый блестящий ореол и мягко падали на плечи.
На мне было такое же широкое одеяние, простое и легкое.
— Иди ко мне, Амадео,— сказал он.
Я был слаб, ужасно хотел пить и едва держался на ногах. Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал
Его ладони легли мне на затылок.
Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное предчувствие страшного конца.
— Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни,— прошептал он мне в ухо.— Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моих руках, а значит, в безопасности.
Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двух кинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все мои внутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по венам разлилось безграничное блаженство, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал, как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моей неизбежной смерти.
Даже мои руки были скованы небывалыми, вызывавшими трепет ощущениями. Мне показалось, что я внезапно превратился в безвольное скопление раскаленных нитей, а Мастер тем временем с тихим, явственным звуком неторопливо пил мою кровь, а точнее, мою жизнь. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкий стук, отдавался у меня в ушах.
Словно по волшебству боль в моих внутренностях преобразовалась в ощущение невыразимого словами восторга; тело лишилось веса, я утратил сознание себя самого в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Мои руки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл, поддерживаемый только настойчивым биением сердца и стремительным потоком моей крови.
— Я сейчас умру,— прошептал я. Такой экстаз не может длиться вечно.
Весь мир вдруг исчез, как будто испарился.
Я стоял в одиночестве на продуваемом ветрами, заброшенном морском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершал путешествие, но теперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилия цветов и красок. Там были и монахи, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахли землей. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черные войлочные шляпы. Я хорошо их знал. Мне были известны их имена. Я видел грязь под их ногтями, голодный блеск запавших глаз. Они манили меня за собой.
Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше и выше, пока не оказались на отвесном обрыве. Вдалеке, слева от нас, виднелся стеклянный город... Но каким же он был покинутым и пустым!
Вся расплавленная энергия, освещавшая его бесчисленные прозрачные башни, угасла, исчезла, словно ее источник иссяк. Ничего не осталось от пламенеющих красок — только мрачные, тусклые тона под безликой гладью безнадежного серого неба. Как же грустно было видеть стеклянный город, лишенный
От него доносился целый хор звуков, среди которых особенно выделялся один: приглушенный звон стекла, бьющегося о другое стекло. Никакой музыки. Только смутное, но явственное отчаяние.
— Иди же, Андрей,— сказал мне один из монахов. Его грязные руки с прилипшими к ним кусочками запекшейся зеллли дотронулись до меня и потянули за собой, причиняя боль пальцам. Я опустил глаза и увидел, что они у меня тонкие и совершенно белые. Суставы блестели, как будто с них уже сорвали плоть, но это была лишь иллюзия.
Обвисшая, как и у них, кожа прилипла к костям. Перед нами появились воды реки, полной льдин и огромных скоплений почерневшего плавника, она темным озером разлилась по равнине. Нам пришлось идти по обжигающе холодной воде. Но мы не останавливались, все четверо: трое монахов и я. Над нами возвышались когда-то золотые купола Киева. Это был наш Софийский собор, выстоявший после жутких кровопролитий и пожарищ, устроенных монголами, опустошившими город, уничтожившими большую часть его богатств и населения.
— Идем, Андрей.
Я узнал эту дверь. Она вела в Киево-Печерскую лавру. Только свечи освещали глубокие пещеры, и повсюду царил запах земли, заглушавший даже вонь засохшего пота на грязной, нездоровой плоти.
В руках я сжимал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты. Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал стену из мягкого камня, пока мой взгляд не упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.
— Все еще жив, брат? — прошептал я этой душе, захороненной по самую шею.
— Все еще жив, брат Андрей. Дай мне лишь то, что меня подкрепит,— произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не поднялись.— Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель, Христос, избрал время, когда мне будет позволено вернуться домой.
— Брат, сколько же в тебе мужества! — воскликнул я, поднося к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу полосками стекала грязь. Его голова откинулась на каменную стену.
— А ты, дитя,— сказал он, с трудом дыша и чуть-чуть отворачиваясь от предложенного кувшина,— когда ты наберешься сил, дабы избрать себе земляную келью, свою могилу, и ждать прихода Христа?
— Надеюсь, что скоро, брат,— ответил я. Я отступил и вновь поднял лопату.
Я начал раскапывать новую келью, и вскоре в нос мне резко ударил отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом монах задержал мою руку.
— Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом,— сказал он.— Да, открой его лицо, дабы мы могли убедиться, что он ушел с миром.
Запах сгущался. Только мертвецы таге сильно воняют. Такой запах источают разоренные могилы и телеги для перевозки покойников в районах, где бушует чума. Я боялся, что меня стшнит. Но продолжал копать, пока наконец-то не открылась голова покойника — лысый череп, обтянутый сморщившейся кожей.