Два вампира (сборник)

Райс Энн

— Не смотри! — резко сказал Бенджи.— Давай быстрее! Ты что, считаешь, такой могущественный дибук не знает, о чем ты думаешь? Будь умницей, поторопись.

Они спустились на цокольный этаж, к открытому окну. Я почувствовал, Сибил поднимает меня, просунув руки мне под голову и под согнутые колени, и снаружи, не отдаваясь больше эхом в стенах, раздался голос Бенджика:

— Вот и все, теперь давай его мне, я его подержу!

У него был взволнованный голос.

Сибил вылезла в окно вместе со мной, это я смог определить, хотя мой тонкий ум дибука

полностью исчерпался, и я уже ничего не знал, кроме боли, боли и крови, и еще раз боли, и опять крови, а они тем временем бежали по длинному темному переулку, где небес я уже не видел.

Однако мне стало очень приятно. Колеблющиеся движения, покачивание моих обгорелых ног и мягкие прикосновения ее успокаивающих пальцев через ткань — все это было извращенно чудесно. Боль кончилась, остались просто ощущения. На лицо мне упало покрывало.

Они поспешно продвигались вперед, скрипя ногами по снегу, один раз Бенджи поскользнулся и громко вскрикнул, но Сибил успела его подхватить. Он перевел дух.

Скольких усилий им это стоит, еще и на таком морозе. Им необходимо попасть в тепло. Они вошли в отель, где жили. Едкий теплый воздух вырвался навстречу, несмотря на то что двери были открыты, и не успели они закрыться, как по вестибюлю разлетелось эхо резких шагов туфелек Сибил и поспешного шарканья сандалий Бенджика.

С внезапным взрывом боли в ногах и в спине я почувствовал, что согнулся вдвое, что колени мои поднялись вверх, а голова опрокинулась на них — мы забились в лифт. Я задавил крик в горле. Это сущие пустяки. Лифт, пропахший старыми моторами и надежным старым маслом, начал, дергаясь и покачиваясь, подниматься вверх.

— Мы дома, дибук,— прошептал Бенджи, дыханием обжигая мне щеку, хватая меня рукой через одеяло и больно нажимая на голову.— Теперь ты в надежном месте, мы поймали тебя и больше не отпустим.

Клацанье замков, шаги по деревянному полу, запах ладана и свечей, стойких женских духов, густого лака для изысканных вещей, старых холстов с потрескавшейся краской, свежих и невероятно приятных белых лилий.

Мое тело бережно уложили в пуховую постель, взбив одеяло, и, когда я опустился на шелк и бархат, подушки, казалось, растаяли подо мной.

В этом самом взъерошенном гнезде я заметил ее своим мысленным взором, золотистую, спящую, в белой рубашке, а она отдала ее такому страшилищу.

— Не снимайте покрывало,— сказал я. Я знал, что именно это и собрался сделать мой маленький друг,

Неустрашимый, он аккуратно сдвинул его. Одной выздоравливающей рукой я попытался схватить его, вернуть обратно, но мне удалось только согнуть обгоревшие пальцы.

Они встали над кроватью и рассматривали меня. Вокруг них, смешиваясь с теплом, вился свет — вокруг хрупких фигурок стройной фарфоровой девушки, с чьей молочной кожи стерлись следы синяков, и маленького мальчика-араба, мальчика-бедуина. Теперь я осознал, что таково его настоящее происхождение. Они бесстрашно уставились на то, что для человеческих глаз являлось зрелищем омерзительным.

— Какой ты блестящий! — сказал

Бенджи.— Тебе не больно?

— Что нам сделать? — спросила Сибил приглушенным тоном, как будто меня мог поранить даже ее голос. Она прикрыла рот руками. Непокорные пряди ее густых прямых светлых волос двигались на свету, руки посинели от холода, и она не могла сдержать дрожь. Бедное скромное создание, такое хрупкое. Ее ночная рубашка помялась — тонкий белый хлопок, расшитый цветами, с оборками из узких прочных кружев, одеяние девственницы. Ее глаза наполнились сочувствием.

— Знай, что у меня за душа, мой ангел,— сказал я,— Я — существо испорченное. Бог меня не принял. Дьявол тоже не принял. Я поднялся к солнцу, чтобы они забрали мою душу. Она была любящей, не боялась ни адского огня, ни боли. Но моим чистилищем, моей темницей стала наша земля, эта самая земля. Не знаю, как я попал к вам в тот раз. Не знаю, какая сила подарила мне несколько кратких секунд, чтобы появиться здесь, в вашей комнате, и встать между тобой и смертью, нависшей над тобой, как тень.

— Нет-нет,— в страхе прошептала она, поблескивая глазами в тусклом свете комнаты.— Он ни за что меня не убил бы.

— Нет, еще как убил бы! — сказал, я, и Бенджи произнес точно такие же слова следом за мной.

— Он напился, ему было наплевать, что он делает,— мгновенно взорвался Бенджи,— у него были здоровенные, неуклюжие, поганые руки, ему было наплевать, что он делает, а когда он в последний раз ударил тебя, ты пролежала два часа в этой постели, как мертвая, и даже не шелохнулась! Ты что, думаешь, дибук убил бы твоего брата просто так?

— Я думаю, он прав, моя красавица,— сказал я. Говорить было очень трудно. С каждым словом приходилось приподнимать грудь. Вдруг мне отчаянно, безумно захотелось посмотреться в зеркало. Я заворочался и повернулся на кровати, но застыл от боли. Их охватила паника.

— Не двигайся, дибук, не надо! — взмолился Бенджи.— Сибил, шелк, тащи сюда шелковые платки, мы его завернем.

— Нет! — прошептал я.— Накройте меня покрывалом. Если вы так хотите видеть мое лицо, оставьте его, но остальное закройте. Или...

— Или что, дибук, говори!

— Поднимите меня, чтобы я увидел, на что я похож. Поставьте меня перед высоким зеркалом.

Они озадаченно замолчали. Длинные золотые волосы Сибил улеглись и ровным льняным слоем легли на ее большую грудь. Бенджи жевал губу.

По всей комнате плыли краски. Голубой шелк, прибитый к оштукатуренным стенам, кипы богато расшитых подушек вокруг, золотая бахрома, а там, подальше, на люстре качаются стеклянные палочки, пропитанные всеми сверкающими цветами радуги. Я вообразил, что слышу звенящую песню стекла при соприкосновении палочек. Моему слабому помутившемуся рассудку казалось, что я никогда еще не видел столь неподдельного великолепия, что за все эти годы я забыл, насколько ярок и совершенен мир.

Я закрыл глаза, прижав к сердцу образ комнаты. Я вдохнул поглубже сладкий, чистый аромат лилий, борясь с благоуханием их крови.