Двадцать четыре секунды до последнего выстрела
Шрифт:
— Я думал долго… Ему не нужно, чтобы я попал в тюрьму. Он хочет увидеть мой новый фильм, он хочет моего внимания. Так что даже если ты не шевельнёшь и пальцем, меня оправдают. Это произойдёт даже в том случае, если…
Договорить он не сумел, но Елена уловила ход его мыслей и сказала жёстко:
— Выброси это из головы. Ты не убивал Стедджерса, точка.
— Уверена? С гарантией? — он плотно сжал губы, но они всё равно тряслись. — Я не помню, что делал ночью. У меня в крови нашли наркотик. Я мог.
— Нет, — она встала и властно вскинула голову, — исключено.
Вот только Александр знал: будь у Елены доказательства, она уже озвучила их. Раз давила авторитетом, значит, других вариантов не было. Даже Елена не могла гарантировать, что он не убийца.
А всё, что было у Александра, это поднявшийся откуда-то из глубины сознания шёпот: «Ты быстро учишься, сладкий».
Боже!
Александр готов был разбить себе голову, чтобы не слышать его.
Вошёл Мэтт с горшочком рагу в руках, преувеличенно бодро спросил:
— Как наш больной?
— Жив, — буркнул Александр. — Помочь?
— Ни с места. Елена, вы останетесь?
Александр был уверен, что она откажется — она предпочитала держаться от Мэтта подальше. Но она благосклонно кивнула и сообщила, что принесёт тарелки. А Александр, даже на мгновение забыв о своих проблемах, бросил на Мэтта удивлённый взгляд и одними губами спросил: «Елена?». Всю жизнь она была для него «мисс Кларк».
Мэтт пожал плечами, словно ничего и не произошло, и принялся размешивать рагу, от которого поднимался сшибающий с ног аромат пряной говядины.
Александр: двадцать шестая часть
Временами ему казалось, что он прирос к этому дивану. Вставать не было ни сил, ни желания. Лёжа на спине, закутавшись в одеяло, потому что его морозило изнутри, Александр пытался навести хоть какой-то порядок в голове.
На полу копилась стопка изрисованных листов: он делал быстрый набросок и просто откладывал лист в общую кучу, даже не тратя времени на то, чтобы полюбоваться результатом.
«Ты быстро учишься, сладкий». Вот и всё, что осталось ему от той ночи, стёртой наркотиком. Экспертиза выдала сложное название химического соединения, но Александру оно ничего не дало — он только понял, что наркотик нестандартный и не природного происхождения. Елена мягко, стараясь щадить его чувства, пояснила: «Мы не можем точно знать, как на тебя подействовало это вещество. Главная опасность такой химии — это непредсказуемость. Ты мог впасть в оцепенение или в буйство...». Александр, посмотрев на неё снизу вверх, добавил: «Или мог воспылать страстью к художественному вырезанию по человеческой коже».
Именно это выматывало сильнее всего.
Раз за разом Александр возвращался к простому вопросу: мог ли он убить Эда Стедджирса?
В норме — никогда. Он испытывал отвращение к насилию. Ему было сложно задать шенкеля лошади, поэтому он сидел в седле едва ли не хуже всех членов семьи. Он не мог бы убить человека.
Но Елена не зря сказала про непредсказуемость действия наркотика. Под его влиянием он мог бы сделать что угодно. И в конце
Александр открыл глаза и с остервенением принялся черкать по листу, лишь бы выбросить из головы очень яркую картинку: он сам стоит в спальне, с трудом осознавая происходящее, Джим в дорогом костюме проводит лезвием ножа по обнажённому и бесчувственному телу, а потом протягивает нож Александру.
Нет.
Этого быть не могло.
Джим ненавидел пачкать руки, и пускай вопрос морали не заботил его, он побрезговал бы резать кого-то самостоятельно.
Кто-то другой убил Стедджирса, несчастного композитора, слишком пафосного и самодовольного, чтобы создавать создавать сильную музыку, а слова Джима просто приснились Александру в бреду. В конце концов, не впервый раз ему чудились голоса героев, он привык слышать их бормотание на грани сознания.
Протянув руку к пульту, он запустил с середины «Стену». Не свою, стеклянную, а «Стену» Уотерса.
За последние полгода Александр нарочно ни разу не прикоснулся ни к альбому, ни к фильму — опасался сбить настрой, подцепить из порождения чужой больной фантазии что-то лишнее. Но сейчас он мог позволить себе слушать что угодно, уже не боясь забить восприятие чужим символизмом и излишней гиперболизированностью.
Ему хотелось плакать — совершенно по-детски, от страха, боли и непонимания. Закрыл лицо сгибом локтя, Александр закусил губу изнутри. Музыка причудливо мешалась с воспоминаниями о кадрах анимации и с образом Джима.
Александр должен был ненавидеть Джима после убийства Стедджирса. В концов, кто бы ни нанёс решающий удар, сомнений не было — задумал это всё именно Джим. Он хотел, чтобы Александр проснулся утром и нашёл тело. Хотел протащить его через боль, ужас, может, поставить перед судом. Или обречь на другой суд, куда менее снисходительный, чем жюри присяжных. Потому что, видит Бог, Александр обвинял себя в этой смерти.
Но он не чувствовал ненависть к Джиму, только жалость. Слёзы, который до сих пор копились под веками, пролились на «Приятном оцепенении». В глубине души он действительно хотел пустить кавер этой песни на финальные титры «Стеклянной стены», но, конечно, не сделал этого — было бы слишком примитивно. Есть вещи, которые нельзя даже цитировать, чтобы не скатиться во вторичность. Но это не мешало ему прямо сейчас видеть внимательный прищур голубых глаз (Джима? Гарри, так блестяще справившегося с ролью?) и слышать при этом: «Боли нет, ты отступаешь».
«Стена» давно закончилась, слёзы высохли, но Александр продолжал лежать неподвижно.
Из оцепенения его вырвал звонок от Елены.
— Если ты хочешь присутствовать на собрании по Джиму Фоули, то через час тебе нужно быть в моём кабинете, дорогой.
Двойники Блинча (от воспоминания о том, что сам Дэвид Блинч мёртв, стало неуютно) снова собрались в комнате для переговоров, но на этот раз — в ограниченном составе. Собственно, их было всего четверо.