Двадцать четыре секунды до последнего выстрела
Шрифт:
Когда всё было обработано, Себ выбросил кучу использованных тампонов и сунул голову под прохладную воду. Полегчало.
Джим успел снова улечься на спину, накрылся одеялом и явно не собирался покидать кровать. Чёрт с ним.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Себ. На самом деле, он чувствовал угрызения совести за свой срыв. Да, Джим его провоцировал, но он был ранен, наверняка чувствовал боль, чтобы там ни говорил про подёргивания нервных окончаний, вот и пытался сделать заодно больно и окружающим. А Себ вместо того, чтобы пропустить его
— У тебя очень удобная кровать, — улыбнулся Джим. Себ хмыкнул и покачал головой.
— Наслаждайтесь. Если что-то будет нужно — я наверху.
Брови Джима взлетели вверх.
— Детка, — нарочито капризным голосом произнёс он, — ты оставишь меня здесь одного? Не согреешь?
— Да вас уже согрели, похоже, — фыркнул он, вспомнив слова про ножевые ранения ради сексуального удовольствия, — спокойной… утра уже, наверное.
Удивительно, но в комнате Сьюзен он уснул сразу, едва его голова коснулась подушки. И ему ничего не снилось.
Александр: двадцать четвёртая часть
Александр моргнул несколько раз, и ему показалось, что веки весят по десять килограммов каждое. В горле першило, а всё тело ломило. Он знал это чувство и ненавидел его — именно так обычно начинался грипп. Эта боль в мышцах и костях, спутанность сознания, сухой язык, с трудом шевелящийся во рту. Можно было не искать градусник, чтобы определить — поднялась температура.
Превозмогая боль, Александр потянулся к телефону, взял его, но даже не попытался набрать номер. Он не мог позвонить Мэтту. Они поругались вчера. И даже зная, что Мэтт возьмёт трубку невзирая на злость, Александр не был готов ни слышать, ни видеть его. Говорить с Еленой тоже не хотелось.
Телефон завибрировал в ладони. Не глядя на экран, Александр ответил на звонок, включил громкую связь и произнёс заплетающимся языком:
— Джим.
После недолгой тишины раздался мягкий голос:
— Ты ждал моего звонка, сладкий?
— Нет… — горло сдавливало, но Александр надеялся, что Джим разберёт его бормотание, — я думал, ты не позвонишь вообще никогда.
— Но ты назвал моё имя.
— Думал о тебе.
Глаза пришлось закрыть, потому что не было сил держать их открытыми.
— Ты скучал по мне, сладкий? — промурлыкал Джим.
— Да.
— Как это мило… Я тоже скучал. Ох… — из горла Джима вырвался стон, но зная, насколько он отличный актёра, Александр не взялся предположить, настоящий он или наигранный, — мне не хватает тебя, сладкий. У меня тут отличный мальчик, настоящий профессионал, но понимаешь, это не то…
Александра передёрнуло от острого осознания невозможности ситуации. Он хотел попросить, что Джим перестал ломать эту комедию порнографического пошиба, но губы не захотели слушаться. Он не смог бы сказать ни слова, даже если бы от этого зависела его жизнь. Неужели температура настолько высокая?
— Это подделка. Игра. Ты меня
Джим опять угадал что-то настолько глубокое, что у Александра по телу прошли мурашки. Он действительно не играл, не допускал отношения к искусству как к постмодернистской забавной игре. Он считал это слабой позицией и совсем немного её презирал.
— Никаких символов, никаких «понарошку», правда? Никаких замен. Я бы хотел, чтобы здесь был ты. Тебе бы понравилось.
Теперь голос Джима звучал серьёзно и спокойно.
— Он сейчас сделал надрез у меня на груди. Длинный такой, от середины ключицы и почти до соска, слева, — произнёс он. — Грудь — это, конечно, разминка. Сам понимаешь, все органы защищены рёбрами, даже новичок справится без труда. Нас ждёт что-то более сложное. О, да… — Джим рассмеялся таким смехом, которого Александр у него никогда раньше не слышал. В нём была и боль, и совершенно открытое наслаждение, и ещё что-то очень сложно определимое.
И видит Бог, Александр хотел верить, что Джим играет. Ему бы хватило фантазии на такую выдумку.
Он не мог шевельнуться и выдавить из себя хотя бы звук.
— Мы переходим на спину. Там очень много нервных окончаний, так что, сладкий, это действительно больно. Но почти безопасно. Он может расчертить мне всю спину в тетрадную клеточку. Тебе было бы сложнее с этим справиться. У тебя бы дрожали руки, да, сладкий?
Александр знал, что никогда в жизни не взял бы в руки нож с подобной целью.
— Впрочем, очень недолго. Я представляю, — Джим шумно выдохнул, — как тяжело и криво шла бы линия. Самое сложное тут — решиться на первый разрез. Ты прикасаешься кончиком ножа, но не можешь приложить нужное усилие. Тебе страшно, что сейчас пойдёт кровь, что мне будет больно.
Воображение у Александра было богатое. Температура плавила мозг, онемение в теле не проходило, и он отдался во власть голосу Джима, этой странной фантазии. Ему бы действительно было страшно. Он всегда боялся причинить боль другому человеку.
— Ты держишь нож возле моей груди, смотришь мне в глаза и думаешь, что никогда не сможешь надавить сильнее.
Грудь? Вроде бы была спина? Но Александр и сам представлял в этой сцене глаза Джима.
— Но ты видишь, насколько я хочу этого. И у тебя, сладкий, просто не остаётся выбора.
Странно. Александр представлял себе картинку очень чётко, при этом осознавая: то, что у него в руках нож, не делает его ведущим. Ему виделись глаза Джима, его требовательный взгляд, и он верил — рука дрогнула бы, нажала сильнее и оставила кривой надрез.
— Чувствуешь? — тихо засмеялся Джим. — Ты держишь нож, ты контролируешь всё вокруг, но ты не можешь сопротивляться. После первого разреза ты делаешь второй…
Да, он делает, потому что всё ещё находится под воздействием воли Джима, его желания. Он действительно проводит остриём ножа уже ниже, по животу, и его мутит от вида светлой крови.