Двадцать и двадцать один. Наивность

Das_Leben

Генерал побледнел, однако железно заверил наркома и председателя ВЧК в том, что им не зачем волноваться.

– У нас, однако, режим. Колчак засел в Омске, собирается атаковать. Верховный правитель, мать его...

Вдруг в распахнутые двери в комнату ворвались двое запыхавшихся красноармейцев. Они-то и перебили дифирамбы Василия Ивановича. Коба и Феликс обернулись на шум и с суровой тревогой глянули на солдат. Оба были осыпаны снегом, а лица выражали неподдельный ужас и растерянность: один из них сжимал в руке пилотку, другой хватался за сердце и пытался отдышаться. Они проделали долгий путь,

пока пытались найти кого-то из своих, но ситуация была настолько кошмарной и умом непостижимой, что большевики помчались в корпус, где были размещены высокопоставленные лица.

– Товарищ нарком!.. – воскликнул первый, отдавая честь, но спустя секунду снова схватился на сердце.

– Что случилось? – жёстко спросил Дзержинский, пронзая требовательным взглядом бедного красноармейца.

– А ну выйдите отсюда вон! – воскликнул пермский генерал, призывая обычных солдат широким жестом, не достойных вламываться в двери к самому наркому и председателю ВЧК, немедленно удалиться из здания.

Коба, взглянув на “Железного Феликса” и генерала, которые уж очень напугали и смутили солдат, встал со своего места и подошел к красноармейцам.

– Товарищи, не молчите, что произошло с вами? – спросил он, стараясь не повышать голос. Испуганы большевики были далеко не тем, как отнесутся к ним представители власти.

– Там Маня Анохина... – задыхаясь проговаривал второй. – Местная наша баба...

– Что Маня? – недовольно спросил генерал.

– ... От голода... – продолжали солдаты наперебой, – совсем разум потеряла... детей своих жрёт!

Секунда осмысления трассирующей пулей пронеслась над всеми присутствующими. Одобрительная улыбка Кобы тут же исчезла с его губ; он подозрительно взглянул с одного солдата на другого, проверяя, не шутят ли они. Генерал, услышав об этом, опустился на стул, где сидел Джугашвили. Гримаса ужаса замерла на лице.

– Как это – жрёт? – тихо спросил он, прерывая молчание.

– Как кошек в голодных семьях едят, как коров, как курицу! – вновь закричал перепуганный красноармеец. Мы не знаем, что делать!

Дзержинский сидел за столом без шинели. Несмотря на то, что на улице который час без умолку вопила метель, он вскочил с места, как был, и молнией бросился прочь из помещения. За ним помчались солдаты.

– Товарищ Дзержинский, куда вы?! – растерялся генерал, и увидев, что Коба, надевая пальто, тоже собирается выйти вслед за ними, обратился к нему. – Иосиф Виссарионович...

– А с вами я позже разберусь, – жёстко бросил в ответ Джугашвили, скрываясь за дверью. Генерал остался в одиночестве, дрожа, словно последний листок на осенней берёзке: его ждало серьёзное наказание.

– Где она живёт?! – громко спросил Дзержинский у солдат, когда те выбежали наружу. Сквозь ледяной вихрь слова были не слышны: красноармейцы кутались в шинели, а “Железному Феликсу”, который был в одной лишь форме, на холод и мелеть, казалось, было наплевать.

– Её хата почти на самом краю! Предпоследняя! – сказали они, указывая направление. Они вовсе не желали тревожить Феликса, но в тот критический момент от парализующего шока осознания, даже не понимали, что обязали такой низкой, аморальной серьёзностью самого Председателя ВЧК, который, не помня себя, кинулся

в тот самый дом, где заморенная голодом Гражданской войны женщина убивала своих детей.

Замерзшей и забитой была несчастная вдова, чей муж безвозвратно сгинул в пучине сражений с белогвардейцами. Не было у неё в доме ничего, кроме потрепанного лоскута пледа, полугнилой деревянной детской кроватки и выгоревшей дотла лучинки. И до того времени она страдала заболеваниями на нервной почве, как как узнала о смерти супруга, совершенно сошла с ума. Собаку, по кличке Кузя, зажарили и съели практически сразу же. К соседям Маня не ходила, ибо знала, что у тех тоже нечего есть, однако воровала их кошек и прочую живность. С наступлением зимы женщина совсем перестала чем-либо кормиться и вот теперь, не выдержав, во тьме, стоя на коленях посреди лужи крови, она обгладывала ручку самого младшего своего ребёнка.

Добежав до заклятого дома, Дзержинский с первой попытки выбил дверь и замер у входа, прямо напротив женщины. Ветер и снег тут же влетели в единственную комнатку, а свет, ранее не проникающий в полуразваленный дом, ослепил её. Она отвлеклась и развернулась лицом к свету, к двери, там, где возвышался над ней чекист. Они встретились глазами. Дзержинский увидел осунувшееся, худое лицо со впалыми щеками, потрескавшиеся губы, которые были измазаны почти спёкшейся кровью – женщина пережёвывала свою пищу. Увидел и глаза: стеклянные, круглые с чёрными, словно горошины, зрачками. На сером тряпичном облачении, на руках – повсюду была детская кровь.

Она же увидела над собой бледного и очень высокого человека, на рукавах одежды которого таял снег. Он же стоял спиной к свету, а от того черты лица увидеть женщине не удалось, но гордый силуэт, горящий на свету, вонзился ей в сознание с таким потрясением, что Маня потеряла дар речи и не произнесла ни слова. Ей было на благо: видя лишь силуэт, она не видела с какими презрением, яростью и ненавистью смотрел на неё “Железный Феликс”, и как расширялись его зрачки от той ужасной картины, что оказалась перед ним: труп растерзанного мальчика и опустившаяся голодная мать, которая не прекратила жевать даже в тот момент.

– Как ты посмела? – не своим голосом спросил её Дзержинский. Он не рассчитывал на то, что женщина ответит, ибо услышать голос той, кто посмел сотворить подобное, ему было презрительнее всего. Презрительнее даже дезертирства и контрреволюционеров.

– Это мой сын, – прошипела она, словно змея. – Что хочу с ним, то и делаю.

– Не смеешь! – рассвирепел чекист, приближаясь к ней. Зайдя в тень, он заметил, как в дальнем углу, не шевелясь, жмутся друг к другу ещё два ребёнка. – Не смеешь!

– Отстань! – выкрикнула женщина, до сих пор не поднимаясь с пола, и, развернувшись, поползла туда, где затаились дети, которые, беззвучно плача, смотрели на её во все глаза. – Настенька, Коля идите скорее к маме!..

Раздался оглушающий выстрел и сдавленный вопль. Дети увидели падающее тело матери с пулей в простреленном затылке, увидели, как высокий незнакомый человек в центре комнаты медленно опускает руку с револьвером. Он ждал, когда та захрипит, чтобы сделать контрольный. Дзержинский был сам не свой и отчего-то теперь не мог отдышаться, придти в себя.