Двадцатые годы
Шрифт:
Можно ли так искажать факты?! Это Степан-то Кузьмич ссорил мужиков с Советской властью? Он действительно был грозой для кулаков, но не будь он грозой, еще неизвестно, что выпало бы на долю беднякам и какие кулацкие выступления он предотвратил. Покровительствовал Пенечкиным! Да он их работать заставил! Говорить так об Александре Семеновне! Да, дочь генерала, но генерала, повешенного деникинцами, и зверски убитая кулаками.
Сосняков не осмелился бы выступить с такими нападками, не будь он уверен в том, что уход Ознобишина предрешен, он еще утром инстинктивно почувствовал, что предстоит какая-то перемена, забежал в укомпарт, покрутился там, что-то услышал,
Слава не выдерживает, встает.
— Позволь, позволь…
— Нет, это уж ты позволь сказать все, что я о тебе думаю, — перебивает Сосняков бывшего секретаря укомола, потому что Ознобишин уже бывший секретарь, это он и сам понимает. — Позволь нам на весах нашей совести взвесить твои поступки!
Сосняков увлекается, повышает голос, и… его слушают. Слушают настолько внимательно, что с первого этажа доносятся голоса посетителей укомпарта.
— Хоть мы и далеко от Луковца, но кое о чем наслышаны, — продолжает Сосняков. — Неприятно об этом говорить, но некоторые поступки Ознобишина не украшают его как комсомольца. Труслив наш уважаемый Слава! Поехал в Луковец и постыдно бежал от кулаков. Спрятался где-то в саду и удрал огородами, точно незадачливый ухажер. Начисто забыл о том, как следует вести себя коммунисту в подобных обстоятельствах. Нужно иметь смелость встречать врага лицом к лицу! Опасно? Могли убить? Но сохранить свое достоинство важнее, чем показывать кулакам пятки. Мужественная смерть воспитывает своим примером других, а кого может вдохновить бет на карачках через огороды?
«Получается, что мне место на кладбище? — думает Слава, и жалость к себе просачивается в его сердце. — Соснякову хотелось бы моей смерти! Своей смертью я бы принес пользу общему делу… А может, мне и вправду нужно было умереть? Стать, так сказать, примером… Примером чего? Того, как умирать?»
— Может, я грубо выражаюсь, — голос Соснякова звучит глухо, — но Ознобишин прячет свою голову, как страус в песок!
«При чем тут страус? — думает Слава. — И от кого я прячусь? Откуда у Соснякова такая ко мне ненависть? Он готов меня в порошок стереть…»
Слава смотрит на Кузнецова, но Кузнецов смотрит в окно.
Движением головы Франя привлекает к себе внимание Славы. Она хочет его утешить. За спиной Соснякова она пренебрежительно машет рукой: не обращай, мол, внимания…
— А в Колпне того хуже, — продолжает Сосняков. — Проявил мягкотелость, нашел какого-то помещика, оставил ему дом. Привез книжку подозрительных стихов, принялся читать их комсомольцам… — Он патетически протянул руку в сторону Ознобишина. — Отдаете ли вы себе отчет, товарищ Ознобишин, в своих поступках? Кого вы пропагандировали? Кого?
Фамилию поэта он не знал или не запомнил.
— Гумилева, — подсказал Слава, он не видел большого греха в том, что показал стихи своим товарищам.
— Вот именно! — воскликнул Сосняков. — Стихи белогвардейского офицера! А кого вы должны пропагандировать, товарищ Ознобишин?
— Ну кого, кого? — раздраженно переспросил Слава.
— Демьяна Бедного, вот кого! — воскликнул Сосняков, торжествуя. — Нашего советского поэта Демьяна Бедного!
Сосняков всегда недолюбливал Славу, а тут появилась возможность показать свою принципиальность, он распалялся все сильнее и настолько увлекся, что уже и не думал, возвысит ли его эта критика, ему просто доставляло удовольствие принижать такого удачливого, незаслуженно удачливого человека, каким представлялся ему Ознобишин.
— А теперь
— О моей поездке знал укомпарт! — не выдержал, закричал Слава. — Мне разрешили поехать!
Сосняков немедленно повернулся к Кузнецову.
— Вы давали ему разрешение, товарищ Кузнецов?
Кузнецов медленно покачал головой.
— Лично я не давал…
— Спросите Шабунина!
— Конечно, спросите того, кого здесь нет! — Сосняков весь разговор с Ознобишиным взял на себя, точно остальным было не под силу справиться с Ознобишиным. — Хочешь оправдаться?
— Только не перед тобой!
— Думаю, достаточно того, что я сказал, — закончил Сосняков. — В лучшем случае поступки Ознобишина можно объяснить политической близорукостью. Ему бы руководить какими-нибудь карбонариями, а не комсомольской организацией…
«Господи! Он и карбонариев приплел! Что ему известно о карбонариях? Вероятно, прочел „Овода“, отсюда и эрудиция».
— Будем обсуждать? — спрашивает Железнов.
«А что тут обсуждать? — думает Слава. — Был в церкви, когда хоронили Ивана Фомича? Был. Ездил на похороны Степана Кузьмича? Ездил. Ни от того, ни от другого не откажешься».
Слава мучительно ждет — найдется ли у кого-нибудь хоть одно слово в его защиту?
Слово просит Ушаков.
— Я еще в прошлом году просился учиться. Думаю, что и Славе полезно…
Переносит огонь на себя, объединяет себя с Ознобишиным.
— Хочет кто-нибудь высказаться? — повторяет Железнов.
«Может быть, нужно мне? — думает Слава. — Вон как Сосняков все перевернул! Нельзя же согласиться с его обвинениями…»
А в глубине души удерживает бес гордости — оправдываться перед Сосняковым?
Славу опережает Даша Чевырева:
— Позвольте уж мне… — Она не ждет, чтобы Железнов предоставил ей слово. — Ты много тут чего насказал, — обращается она к Соснякову. — Один ты у нас такой… такой… — Она ищет слова. — Такой правильный. Все рассмотрел, все собрал, про меня только забыл. А это, может, самая большая ошибка Ознобишина. Позволил венчаться в церкви. — Она даже делает шаг в сторону Соснякова. — Что же ты, товарищ Сосняков, про меня ничего не сказал?
— А что про тебя говорить? — Сосняков снисходительно усмехается. — Тебя уже обсуждали, не такая ты примечательная личность, чтоб к тебе двадцать раз возвращаться.