Двадцатые годы
Шрифт:
— Ладно, через два, так через два.
Слава пошел к себе. Петя лежал на кровати сонный, вялый, температура у него как будто сползла, равнодушными глазами смотрел на сборы брата.
Пришла Эмма Артуровна.
— Как, Вячеслав Николаевич, когда едете?
— Часа через два, должно быть.
— Брата вашего напоила чаем, яичко всмятку сварила, отказывался, глотать, говорит, больно, но кое-как скушал.
— Доберемся мы с тобой?
Петя утвердительно закрыл глаза.
— Не бес-по-кой-ся, —
Слава обвел комнату глазами, не забыть бы чего, и Эмма тут же перехватила его взгляд.
— Не беспокойтесь, Вячеслав Николаевич, я помогу, соберу и белье, и постель.
Она вынесла в зал пачки с книгами, ушла и вернулась с креслом, с усилием втащила в комнату Славы дубовое кресло с высокой спинкой, обитое тусклым зеленым сафьяном.
— Это еще для чего? — удивился Слава.
— Для товарища Соснякова, — радостно объяснила Эмма. — Строгий, говорят, не в пример вам.
Кресло… Что-то напомнило оно Славе. Какое-то кресло проступало сквозь дымку времени. Корсунское, комсомольское собрание и Сосняков, несущий на своих плечах кресло. Другое. Но все-таки кресло. Вот когда оно вернулось к нему!
— А без кресла он не обойдется? — спросил Слава.
— Как можно, Вячеслав Николаевич, это вам все безразлично.
Сосняков вправду другой человек, Эмма ни обкрадывать его не осмелится, ни по душам он с ней никогда не поговорит. Серьезный товарищ. Ну да простится это ему, лишь бы укомол не сдавал своих позиций.
Вслед за креслом Эмма принесла ситцевые занавески на окно.
— Помогите, Вячеслав Николаевич, гвоздики приколотить.
— А это откуда?
— Франечка велела повесить.
Чудеса, да и только! Выслуживаться Франечка не любила.
— Ей это зачем?
— Поручение ей такое товарищ Сосняков дали, нежелательно, говорит, чтобы с улицы ко мне в окно засматривали, обеспечь меня, говорит, с этой стороны.
— А где она их взяла?
— Сняла со своего окна.
«Силен! — снова подумал Слава. — Сосняков им себя еще покажет».
— А как вы думаете, Вячеслав Николаевич, товарищ Сосняков не могут меня уволить?
— С чего бы?
Эмма потупилась:
— Так я же беспартийная.
— Ну и что с того?
— А они, говорят, только партийных уважают.
— Не волнуйтесь, полы можно и беспартийным мыть.
— Я к вам так привыкла, Вячеслав Николаевич…
— Пойду за лошадью, — оборвал ее Слава.
Заведующий конным двором его ждал.
— Приготовил я вам коня…
Это был тот еще одер! Старая, изнуренная кляча, и под стать ей ветхий полок, доски которого стянуты проволочками и бечевками, — толкни и тотчас рассыплется.
Слава посмотрел в мутные, унылые глаза…
— Да вы не смотрите, что конь неказист, довезет как миленький, — поспешил заведующий утешить Ознобишина. —
— А дальше что с ним делать?
— Отдадите кому-нибудь, обдерут, шкура в хозяйстве всегда сгодится.
«Сходить к Шабунину, пожаловаться, — подумал Слава и махнул рукой. — Все равно…»
На полок навалили соломы, Слава взгромоздился на грядку, ухватился за вожжи.
— Счастливо! — закричал заведующий. — Доедете, разлюбезное дело.
Петя, уже одетый, сидел на стуле. Слава помог ему выйти, поправил солому, расстелил одеяло, подложил ему под голову подушку, уложил пачки с книгами.
Эмма вынесла сверток с носильными вещами.
— Простыни с постели я не положила, — честно предупредила она Славу. — Зачем везти грязное белье? Вашей маме лишняя стирка…
— Поехали? — спросил Слава брата.
— Поехали, — шепотом согласился Петя.
Слава пожал руку Эмме.
— Эмма Артуровна!
— Вячеслав Николаевич, я вас никогда-никогда не буду забывать, — проникновенно сказала Эмма. — Вы были хороший человек.
Слава сел рядом с Петей, дернул вожжами, ветеран конной тяги переступил с ноги на ногу и медленно побрел по залитой солнцем улице, мимо яблоневого сада…
— Вячеслав Николаевич! Вячеслав Николаевич!
Слава обернулся. По улице бежала Эмма Артуровна. Она протянула мельхиоровый подстаканник.
— Возьмите, Вячеслав Николаевич, это вам за все хорошее, что имело место между нами.
И Слава взял, нельзя было обидеть Эмму.
Потихоньку выехали за околицу.
И — долго-недолго — пропал наконец за холмом городок, потянулись нескончаемые поля, и как последний привет Малоархангельска порыв теплого летнего ветра донес до Славы сладковатый запах торфа, тлеющего во всех печах покинутого города.
А конь шел и шел, все медленнее и медленнее…
Петя тронул брата за рукав.
— Не жалей меня, — прошептал Петя. — Подгони, а то мы и к завтрему не дотащимся.
Пете было плохо, его томила не только болезнь, но и дорога, он все чаще поднимал голову.
— Да что там у тебя? — с раздражением спросил Петя. — Лошадь тебя совсем не слушается!
— А тебя послушается?
— Ты вожжи держать не умеешь, — рассердился Петя и с трудом сел. — Дай-ка…
— Лежи! Языком еле ворочает, а туда же…
Кнута не было.
Слава спрыгнул, сорвал с придорожной ракиты ветку, подал Пете, к удивлению Славы, скорость их Росинанта заметно возросла.
Шаг за шагом уходила в прошлое малоархангельская жизнь.
— Мало тебя уважают… — вырвалось у Пети. — Порядочному человеку не дадут такого одра.