Двадцатые годы
Шрифт:
Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. «Стой, мил-лай!… Гарнец — десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих…» Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра
18
Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости.
Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: «Мобилизовали, вот и везем».
Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит — где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне…
Константин Быстров — его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, — тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: «Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли».
Зернов сидит дома, надеется, что его забыли… Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина.
И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота… Покажи, маленький, на что ты способен!
Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер.
Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.
— На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! — Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: — Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить!
Славушка повторяет, но у него не получается.
Отвлекает их тарахтенье тарантаса.
— Есть кто?
Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.
Быстров соскочил со стола.
— Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин!
— Здравствуй, Степан Кузьмич… — Приезжий взглядом обвел комнату. — А где же остальные?
— Нормально, по огородам, за околицей.
— А это кто?
Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу.
— Руководитель местной
Шабунин слегка улыбается.
— Не мал?
— Мал, да дорог, — серьезно отвечает Быстров.
— Цыпленок, — с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: — Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени…
— А у нас как раз осень, — говорит Быстров. — Волкомпарт доверяет ему.
— Ну если волкомпарт…
— А к нам каким образом?
— Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.
В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.
Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали.
Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились.
— Докладывайте обстановку.
— Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…
Шабунин нетерпеливо перебил:
— Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались?
— Не проявившие себя оставлены по домам.
— А проявившие?
— Сформировали отрядик.
— Что будете делать?
— То здесь, то там. Советская власть не кончилась…
Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет.
— Уверены, что Советская власть не кончилась?
— Уверен.
— И я уверен.
Славушка слушал завороженно. Вот какие они — коммунисты: ни тени сомнения!
Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:
— Должен сказать, что положение весьма катастрофическое… — Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: — А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит.
Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи.
— Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Новосиль. И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатится к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним и, чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним… — Встал. — Мне еще в Покровское.
Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.
— Разрешите обратиться… К уездному комитету партии.
— Обращайся. — Шабунин поморщился. — Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.
— Много коммунистов ушло в армию?
— Послали кой-кого. Но кой-кого придержали. Тыл — фронт. Требуется разумное равновесие.
— Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? — Голос Быстрова сорвался. — Афанасий Петрович, я очень прошу!
— Нет, нет, — сухо обрезал тот. — Мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь будет?