Двадцатые годы
Шрифт:
— Со всем расположением, только не по такому поводу.
— Смотрите, потеряете приход!
— А это уж как консистория…
Наталья Михайловна отвернулась от отца Николая: трусливый деревенский поп!
Нашла парня, — помогла Аграфена Ниловна, — одна из баб за платье, одно из любимых платьев Натальи Михайловны, из настоящего лионского шелка, сшитое в Москве у Ламановой, согласилась послать сына в Успенское, там два священника, за одним из них, все равно за каким! Наталья Михайловна
Отец Валерий отказался наотрез, стар, болен, ревматизм, отец Михаил обещал…
Он прискакал в воскресенье, верхом, подобрав рясу под себя, красивый, улыбающийся.
Наталья Михайловна собирала сына всю ночь, Варвара Михайловна помогала и причитала:
— Это безумие. Ты губишь и его и нас. Ты судишь о большевиках по Быстрову. Ты мало сталкивалась с этими людьми…
Лошадей у Корсунских национализировали, у мельника Спешнева она выменяла добротную вороную кобылку на золотые часы.
Утром позавтракали своей семьей, Аграфена Ниловна считалась своей. Алеша ел любимые пирожки, остаток завернули ему на дорогу.
Молебен отслужили не без скандала, отец Николай не дал ключей ни от церкви, ни от колокольни, церковный замок не решились сломать, а на колокольню ребята забрались через окно.
Ребята звонили как на пасху, народ потянулся — и спектакль и политика, — какая мать пошлет родного сына на погибель!
Наталья Михайловна с паперти поклонилась всем, кто пришел.
— Простите! Проводим Алексея Владимировича…
Она с вечера пыталась узнать, не хочет ли кто сопутствовать Алеше, добровольцам обещала купить лошадей, но попутчиков не нашлось, даже самые зажиточные мужики выжидали.
Отец Михаил деловито, по-военному, отслужил молебен, икону Корсунской божией матери в старинной серебряной ризе принесли из дому, вместо кропила пошла в ход кисть из бритвенного прибора покойного князя.
— Спаси, господи, люди твоя!… — залихватски пропел отец Михаил…
Процессия тронулась по селу, кто-то из мальчиков вел в поводу лошадь, еще до молебна к седлу приторочили саквояж, дошли до околицы, Алеша стал перед матерью на колени, она благословила его иконой, Алеша сел в седло, не очень-то по-гусарски, отец Михаил махнул крестом, Наталья Михайловна перекрестилась, и Алеша рысцой затрусил по раздолбанной грязной дороге.
Быстров проскакал через Рогозино, пролетел улицу, чуть отпустил поводья, спускаясь в овраг, берег коню ноги, и к церкви.
Церковь на замке. Пусто.
Наврал Сосняков? Быть того не может!
Оглянулся на своих спутников, поманил Еремеева.
— Подождите меня…
Шажком приблизился к поповскому дому.
— Отец Николай!
Тот осторожно выглянул из-за
— Чем могу?
— Служил молебен? — хмуро осведомился Быстров.
Отец Николай почмокал губами.
— Я, Степан Кузьмич, барыниным капризам не потатчик.
— Молебен служил?
— Говорю же! Знаете меня… Неужели пойду на такое безрассудство?
— А что же здесь происходило?
— Молебен. Из Успенского отец Михаил служил. На паперти божьего храма! Я им даже ключей от церкви не выдал.
— А где же они?
— Провожают молодого князька до околицы…
— Да я только от околицы — никого!
— Разошлись…
Быстров резко повторил:
— А ну, Митя, едем в гости!
Прелестный дом, весь в деревянных кружевах, в несмываемой белой краске, с террасами, с башенками, о угольчатыми шпилями…
— Эй, кто есть?!
Никого, только ветер шелестит опавшей листвой.
— Эй!
Кто-то метнулся за окном и пропал, выглянул в дверь и опять пропал.
Быстров спешился, не глядя бросил поводья, взбежал, рванул дверь.
— Стой, стой!
Аграфена с узлом бежала через залу.
— Покажи-ка… — Быстров глазами указал на узел. — Чего тут?
Аграфена развернула рыжую шаль. Платья, скатерти, шляпа со страусовым пером…
— Грабишь?
— Отродясь не брала чужого! Дареное…
— Где Наталья Михайловна?…
Не глядя на Аграфену, Быстров пересек зал, он хорошо знал дом, Корсунские жили теперь в пристройке, где раньше помещалась прислуга, там им отвели две комнаты.
Наталья Михайловна сидела на кровати, в руке мятый платочек, должно быть, плакала, Варвара Михайловна стояла у окна.
— Не ожидал от вас такой глупости, — сердито сказал Быстров. — Жили бы и жили, а тут нате вам: крестный ход. Тех, кто такие ходы устраивает, расстреливают, как зайцев по первой пороше…
— Прежде всего здравствуйте, — металлическим голосом произнесла Наталья Михайловна.
— Да вы понимаете, что наделали!…
— Степан Кузьмич, я вас еще подростком учила постучаться, поздороваться, а потом уже…
— Да ведь Алешку вашего расстреляют! Это же глупая демонстрация…
Он и в самом деле жалел Алешу Корсунского. Быстров не отличался сентиментальностью, но не терпел напрасных смертей. Он сам не боялся смерти, понимал, что смерть иногда неизбежна, не боялся убивать врагов, но зря убивать не хотел, и бессмысленность поведения Корсунских выводила его из себя.
— Кто заставил вас лезть в политику? Мы Деникина бьем и добьем, а ваш Алешка мог бы стать человеком…
— Мы с вами по-разному понимаем, что значит быть человеком.