Двадцатые годы
Шрифт:
— Настоящая гражданская поэзия, не хуже, чем у Некрасова, — годятся эти стихи для нас?
Деникин еще не добит, из Крыма наступает Врангель, один за другим коммунисты уходят на фронт, дезертирам не будет пощады, вечная проблема — хлеб, поддержать рабочий класс и сохранить семена, живем не одним днем, в волости не одна школа…
У Никитина одна школа, а у волкомола Двадцать, обо всех надо позаботиться. Степан Кузьмич покрикивает уже на товарища Ознобишина, когда где-то не хватает дров или учебников, его меньше интересует «Трутень» Новикова, чем трутни, ворующие керосин,
Советская власть как-то странно восстанавливалась в волости. Будто ничего не произошло, все как было: те же вывески, те же работники, но за три месяца безвременья люди стали понятнее: один все уберег, а другой всему поперек!
Не успели работники исполкома рассесться на своих стульях, как Быстров разослал предписание провести в честь второй годовщины Октябрьской революции митинги в Успенском, Корсунском и Критове, ораторы будут присланы, явка обязательна, в случае ненастной погоды перенести собрания в школы, а Успенское предложено обеспечить еще спектаклем, для чего срочно приглашен Андриевский.
Он появился незамедлительно, точно за ним помчался не Тишка Лагутин, который вместе со своим мерином дежурил в тот день при властях в качестве вестового, а будто вызвали его по телефону, хотя в ту пору телефонная связь не снилась даже деятелям уездного масштаба.
Не успел Тишка скрыться под горой, как Андриевский вошел в исполком, и не прифранченный, как обычно, а в заскорузлом брезентовом плаще с капюшоном, хотя дождя в тот день и не было.
Остановился перед Быстровым:
— Чем могу служить?
— Спектакль, — лаконично сказал Быстров. — Подготовить торжественный вечер и спектакль.
— За два дня! — воскликнул Андриевский. — Сие невозможно.
— Меня это не интересует, — холодно возразил Быстров. — Для большевиков нет ничего невозможного.
— Но я не большевик…
— Это мы хорошо знаем. Придадим в помощь комсомольцев!
— Лучше без них.
— Как угодно, но чтоб спектакль был.
— Что-нибудь возобновим из старого, за два дня новый поставить немыслимо.
— А что именно?
Служитель муз задумался:
— Если «Без вины виноватые»?
Быстров смутно помнил: какая-то слезливая история о незаконном сыне, которого находит какая-то актриса…
— А что-нибудь политическое нельзя?
— Пока еще товарищ Луначарский не обеспечил.
— О Степане Разине ничего нет? — Быстров мобилизовал свою память: — «Борис Годунов»!
Андриевский опешил:
— Почему именно «Годунов»?
— Как же: Смутное время, Россия, народ…
— Народ там безмолвствует, — сухо сказал Андриевский. — Да и не найдем столько народа…
Быстров отступил: все-таки этому… актеру… ему и карты в руки…
— А почему виноватые?… — Он имел в виду «Без вины виноватые». — Будет хоть как-то соответствовать… моменту?
— Торжество справедливости! — Служитель муз снисходительно обозрел политического деятеля. — Правда жизни…
— Ну делайте как знаете, — согласился Быстров, — Но чтобы спектакль у меня был!
На митинг к исполкому мало кто пришел, собрались работники исполкома и комсомольцы, праздник пришелся на понедельник, у всех дела, а
Зато вечер удался на славу, народу набилось в Нардом видимо-невидимо — первый спектакль после возвращения Советской власти. Пришла вся Семичастная, да и из Успенского немало пришло, вся молодежь, и мужиков собралось достаточно, на всякий случай: не объявят ли чего нового?
Степан Кузьмич произнес пламенную речь, пели под фисгармонию революционные песни, и супруги Андриевские старались петь громче всех.
А на следующий день Славушку и Елфимова, который стал заместителем Ознобишина потому, что жил рядом с Успенским, в Семичастной, пригласили в волкомпарт.
— Пора вам обзавестись своей канцелярией, — объявил им Быстров.
Писаниной в Успенской партийной организации ведал Семин, Быстров для того и вызвал мальчиков, чтобы Семин обучил их канцелярской премудрости: списки, анкеты, протоколы, входящие, исходящие…
Сам Быстров собирался в Малоархангельск.
— Что-то я тебе привезу, — загадочно пообещал он.
Вернулся через два дня, встретил Славушку под вечер и повел в волкомпарт.
Позвал дядю Гришу и велел зажечь лампу-"молнию", которую зажигали только на время партийных собраний.
За окном шел дождь. На столе ярко горела лампа, и стены белели как в больнице.
Степан Кузьмич отпер сейф, достал небольшой сверток, положил на стол, сел.
— Нет, ты не садись, — сказал он Славушке, когда тот сел.
Достал из кармана кителя крохотную книжечку в красной бумажной обложке.
— "Товарищ Ознобишин Вячеслав Николаевич", — прочел он, раскрывая книжку. — Стаж с августа тысяча девятьсот девятнадцатого года… Поздравляю тебя, получил твой билет в уездном оргбюро РКСМ. В силу исключительных обстоятельств, чтоб не отрывать тебя от работы, доверили мне. Засчитали стаж не с мая, когда создали организацию, а с момента прихода деникинцев, считают, что в этот момент ты определился как комсомолец… — Он подвернул фитиль, прибавил света, развернул сверток, рассыпал по столу комсомольские билеты. — Шестьдесят три. Товарищ Ознобишин, вручаю вам билеты и анкеты под вашу ответственность. Мне предложили десять билетов. «Деревенская молодежь вступает с трудом», — сказали. «Только не в нашей волости», — ответил я и попросил все. В наличии оказалось шестьдесят три. Теперь дело за тобой, каждый билет должен найти своего владельца. Документы храни в партийном сейфе…
Славушка хотел сказать Быстрову тоже что-нибудь значительное и торжественное: что этот билет… что борьбе… что всю жизнь… Но не смог. Собрал билеты, завернул, положил обратно в сейф. Свой билет сунул за пазуху. Взглянул на Быстрова, тот кивнул и задул лампу. Постучал в стену дяде Грише: мол, ушли.
Дождь кончился. Небо тяжелое, мрачное. Поблескивают в темноте лужи.
Степан Кузьмич притянул к себе Славушку за плечо и пожал ему руку:
— Теперь ты комсомолец по всей форме.