Двадцатые годы
Шрифт:
40
Славушка собирался в школу, хотя окончательно еще не решил, идти или не идти, занятия в школе все-таки личное дело, а тут ликбез, всеобуч, книги…
Книги теперь в России не продаются, а распространяются, тюками приходят по разнарядке в волость, распределение книг доверено по совместительству Ознобишину, — их столько, что в каждой деревне можно открыть по избе-читальне.
Возню с книгами прекратило появление дяди Гриши.
— Степан Кузьмич кличет…
Какие уж тут занятия!
Быстров
— Товарищ Ознобишин, вы командируетесь в Корсунское, — объявляет Быстров будничным голосом. — Революция не для того изгоняет буржуазию из дворцов, чтоб они пустовали, локомотив истории не может простаивать…
Что ж, Славушка готов двигать Историю!
— Поедешь в Корсунское, осмотришь усадьбу и дом, — переходит Быстров на прозу. — Бывшие хозяева самоликвидировались, имущество разворовали мужики и не сегодня-завтра начнут тащить окна и двери. Здание следует сохранить. Для народа. Это дело мы решили поручить комсомолу. Тебе предлагается выехать, осмотреть и сообразно местным условиям использовать дворец…
— Открыть избу-читальню! — радостно предлагает Славушка.
Быстров задумывается. Дмитрий Фомич лукаво взглядывает на мальчика.
— Не велика ли изба?
— Избу можно, — соглашается Быстров. — Но для нее достаточно флигеля. Есть тенденция под потребиловку пустить или для проживания вдовых солдаток. Но я думаю, такое здание должно двигать культуру…
Славушка понимает Быстрова с полуслова:
— Дмитрий Фомич, мандат готов?
Никитин передает бумажку Быстрову.
— Подвода сейчас придет…
После его ухода Дмитрий Фомич говорит Быстрову:
— Вы как бог: он женщину из ребра, а вы из ребенка хотите сделать политика. Дите. Деникина еще не добили, а им танцы лишь и спектакли…
— Консервативные воззрения у вас, — отвечает Быстров. — Мальчик меня понял.
В Корсунском Славушка прежде всего идет к председателю сельсовета Жильцову.
Жильцов из зажиточных мужичков, все выжидает, против Советской власти не выступает, но и не так чтобы за нее, присматривается.
— Господский дом заперт?
— Местами заперт, а местами не заперт…
— Так вот я занимаю этот дом!
— Как так?
Славушка предъявляет мандат.
— Так, так, — задумчиво бормочет Жильцов и медленно вслух читает: — «Ознобишину Вячеславу Николаевичу поручается оформить национализацию дома помещиков Корсунских…»
Длинный ключ от парадных дверей, украшенный завитушками из бронзы, висит у Жильцова на гвоздике под божницей.
Он отдает его так, точно вручает завоевателю ключ от крепости.
— Баба с возу — коню легче, теперь ни за какую утварь не отвечаю…
— А мебель какая-нибудь сохранилась?
— Есть кой-что…
От Жильцова Славушка идет к Соснякову.
Иван
Иван старателен и завистлив, он никогда хорошо не жил и презирает всех, кто хорошо живет.
Славушка стучит в маленькое тусклое оконце.
— Войдите! — начальственно откликается Сосняков.
В избе голо, щербатый стол и узкие доски вместо скамеек, наглухо приколоченные вдоль стен.
Но сам Иван за столом на позолоченном стуле, обитом малиновым атласом, выводит на листке из тетради колонки каких-то цифр.
— Здравствуй, Ваня.
— Здорово, Слава.
— Чего это ты подсчитываешь?
— Сколько у кого из наших кулаков спрятано хлеба.
— А откуда ж ты знаешь?
— Можно сообразить. А ты чего к нам?
— Поручение волисполкома. Собери-ка собрание ячейки.
— Когда?
— Через час, через два, как успеешь.
— А где — в школе или сельсовете?
— Не там и не там. В господском доме.
— Жильцов не позволит.
— Нам? Да у меня уже ключ! Ты собирай ребят, а я прямо на усадьбу…
Ворота сорваны, аллея завалена снегом, кособоко стоят клены и вязы, величествен строй столетних лип.
Славушка скользит по насту, поднимается по ступенькам на крыльцо, но парадные двери не открыть, замок заржавел или сломан, по сугробам обошел дом, стекла кое-где выбиты, недавно здесь обитали, а сейчас запустение…
Вот еще дверь… Заперта! Не через окно лезть… Дальше. Похоже, что кухня. Снег утоптан, валяются остатки хозяйственного инвентаря. Корыто. Кадушки. Дверь чуть отошла. Не заперта…
Славушка шел по комнатам. Дом хоть и деревянный — ширь, размах, красота. Пустынно и просторно. Особенно просторно от того, что пусто. Быстров прав: мебель разворована. Но кое-что сохранилось. Некоторые вещи так велики, что не вместятся ни в какую избу, а поломать не успели…
Книжные шкафы от потолка до пола. Паркетные полы затоптаны, сплошь побурели от грязи. Здесь мыть, мыть… Кое-где на полках еще стоят книги. Диваны во всю стену. Поломанные стулья. Такие же, как стул у Соснякова, только без ножек. Бильярд, хоть сукно и содрано…
И в пустом-пустом зале — рояль! Никем не тронутый, сияет белый рояль!
Затаив дыхание, Славушка поднял крышку. Тусклые клавиши казались мертвыми. Пальцем ударил по одному, по другому. Звуки задребезжали и умерли, едва отнял палец…
Бедный замерзший инструмент! Славушка вздрогнул. До чего холодно и неуютно. Глупая затея собирать сюда комсомольцев…
Но ведь именно здесь они должны все изменить! Он опять ударил по клавишам. Он умел наигрывать два мотивчика, «Чижика» и «Собачий вальс». «Чижик» кое-как получался: «Чижик-пыжик, где ты был…»