Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
– Еще немного, и Франтишек станет славянофилом, – озабоченно сказал инженер пану Каролю.
– Ну уж нет, – не согласился пан Кароль. – Филии и фобии не по нашей части.
Франек счел необходимым объясниться.
– Дело не в славянофильстве, Павел Андреевич, а в справедливости. Сербы хотят национального единства. Немцы с мадьярами им не позволяют. Поляки тоже хотят…
– Национального единства, – продолжил Старовольский. – Тевтоны же им мешают.
– Вот именно!
– Но ведь не только тевтоны. Что тогда?
– Это вопрос личных пристрастий, – хмыкнул пан профессор. –
– Известной терпимостью к московским захватчикам. – Старовольский встал и поклонился вошедшей в гостиную Барбаре. – Таким, как я. Что скажете, Барбара Карловна?
– Конечно.
Бася совершенно позабыла сказать: «Ну что вы говорите, Павел Андреевич! Какой же вы захватчик!»
Пан профессор повернулся к сыну.
– Вся беда в том, Франтишек, что сейчас кто-нибудь в Кракове, да и у нас в Варшаве, хотя бы твой приятель Павлик, тоже поет о свободе и национальном единстве. Но видит главное препятствие не в немцах. И если что начнется, полякам придется воевать против поляков. Не говоря о прочих малоприятных вещах.
– Не говоря, – согласился инженер.
Оба десять лет назад побывали в Маньчжурии и представляли, о чем идет речь, много лучше прочих европейцев.
Бася, продолжая думать о своем, присела на диван. Свидригайлов, покинув Старовольского, перебрался поближе к хозяйке, на карту Балкан. Пани Малгожата, желая отвлечь супруга от маньчжурских воспоминаний, полюбопытствовала:
– Ну и как на Маршалковской, Бася?
– Замечательно, мама.
– Где побывала?
– В Амфитеатре, в Оранжерее, на Агриколе.
– Где? – спросили хором мать, отец и сын.
Вошедшая следом за матерью Маня посетовала:
– Жалко, я не заключила с Франтиком пари.
* * *
Костиных опасений Анджей Высоцкий не разделял
– Пустое! Франц Прогулкин не рискнет, да и Вилли не позволит. За Сербией мы, за нами – Entente Cordiale.
– Но если? – сочла своим долгом поддержать Константина Ася, младшая сестра Высоцкого, Басина товарка по гимназии, выражаясь по-местному – колежанка.
Понедельник понедельником, но лето оставалось летом, и к вечеру Саксонская площадь и одноименный сад наполнились праздными толпами. Чистая публика, военная и статская, растекалась по кафе и ресторанам – как здесь, на Саксонской площади, так и на лежавшем рядом Краковском Предместье. По панелям, даря городовых улыбками, плыли ласковые панны, сделавшие пол своей профессией. Юные газетчики радостно выкрикивали заголовки, специально для господ офицеров по-русски: «Арцикнязя и евону малжонку забито в Сераеве! Новины из Берлина и Ведня!»
Двое студентов по-мужски угощались пильзенским от Габербуша и Шиле, Ася по-девичьи тянула через соломинку оранжад. Из парка, сквозь гомон толпы, прорывались «Амурские волны» – в исполнении оркестра лейб-гвардии Уланского Его Величества полка.
– Если что, устроим тевтонам Грюнвальд, – пообещал Иоанне Костя. – Пойдем с Андрюхой в вольнопёры.
Анджей выдвинул указательный палец.
– Обрати внимание, Ася, господин Ерошенко упорно уходит от главного, прячась за спины сербских националистов. Что у нас сегодня главное, сестра? Кроме Франца-Фердинанда и княгини Гогенберг?
–
– Вот именно. Вас видели в Лазенках. Вместе. Польская общественность столичного города Варшавы требует отчета.
Ерошенко, отпив немного пильзнера, с готовностью кивнул. Отчет так отчет.
– Видишь ли, Анджей, – начал он приближаться к теме, – славянские идеи мне не близки. Не по причине симпатий или антипатий, но в силу их исторической и политической необоснованности. Я уже три года в Королевстве, этого более чем достаточно, чтобы оценить химеричность панславистских бредней. Да что Польша? Сколько русской крови было пролито за Болгарию. И чем Болгария стала? Немецкой полуколонией?
Ася, выпустив соломинку из красиво подведенных губ, попыталась развернуть беседу в нужном направлении.
– Костя, славян мы уже обсудили. Польская общественность требует вернуться к Басе.
– Вернуться? Разумеется. Возвращаясь к нашему разговору… Тебе не кажется, что фабулы Сенкевича довольно однообразны? Постоянно выступает мотив похищенной невесты. Богун захватывает Елену, Богуслав похищает Оленьку.
– Кто бы похитил меня.
– Не перебивай. Ротгер похищает Данусю, Азья губит Крысю и…
Внезапно Ерошенко смолк и приложился к пильзнеру. Тщетно, ибо Ася с воодушевлением продолжила:
– И пытается – похитить – Басю. Итак, вернемся к главной теме. Общественность…
Высоцкий отмахнулся.
– Ничего не выйдет, Аська. Придется вызнавать у панны Котвицкой. Если это так важно.
– Совершенно неважно, – заверил Ерошенко. Однако, помолчав, решился. – Вероятно, это глупо выглядит – ухаживать за дочкою профессора. Мне показалось, она трактует всё именно так и просто надо мной смеется. К тому же следует признать, она какая-то слишком серьезная. Ее больше волнуют Минье и Тьер. Мне, конечно, тоже интересна французская революция, но в Лазенках я бы избрал другую тему.
На сей раз он, похоже, был искренен. Ася сочувственно вздохнула и пообещала:
– Так быть, попытаюсь ее понять. Правда, Баська не из тех, кто говорит о личном. Как и вы, Константин Михайлович.
Музыканты в парке, закончивши русские «Волны», заиграли «Осенний сон», британский. Высоцкий поставил бокал с габербушевским пильзнером на стол.
– Костя, а о чем с ней беседовал ты? О Мавре Сервии или Аммиане Марцеллине?
– За кого ты меня принимаешь? – почти обиделся Ерошенко. – Если хотите, я вспомню. Мы стояли с Басей у Оранжереи, потом сидели с Басей в Амфитеатре, потом мы с Басей… О сербских поселениях в Новороссии. Басе было очень интересно.
* * *
В ночь на тридцатое по григорианскому Маня долго не давала Барбаре уснуть.
– Баська, он тебе нравится?
– Марыся, прекрати. Что тебе за дело?
– Как что? Ты моя сестра. Родная и любимая. Речь о твоей будущности. Вот уедешь в свой Житомир…
– В чем-то нравится, в чем-то… Я его не понимаю. Он такой серьезный. Вот что ты знаешь о Славяносербии?
– Ты опять про Франца-Фердинанда? Жалко, да. И его, и княгиню.
– Нет, Марыся, я про Костю.
– Тогда при чем тут сербы? Вот ведь денек. Сараево, Гаврила. Представляешь, он тоже гимназист, как я. Его повесят?