Дважды два
Шрифт:
— Кто меня спрашивает?
— Мы, — смешался Вадим и на ходу начал перестраиваться: — У нас к вам вот какое дело. Советовали к вам обратиться. Мы едем в тайгу. Экспедиция. Вот и хотели у вас спросить: пройдем через Бурминский перевал?
— Так через него теперь дорога есть.
— Мы не по дороге. Мы идем вдоль Бурной, а потом через перевал надо выйти на Подгорную. Сумеют ли вьючные лошади там пройти? Говорят, спуск крутой…
— Кто говорит?
— В Кузевановке сказали.
— Боровиков, что ли? А он там отродясь не был. Он дальше Масловки не ходил. А Подгорная — эвон где!
— Ищем, — смутился Вадим.
— Эх, пошел бы я с вами, да ноги забарахлили. Ревматизм. У Корчуганова были?
— Сенокос, говорит, начинается. Не может.
— Ясно. Старуха не разрешает. — Репин грустно улыбнулся. — Я ведь вижу, что меня пришли сватать, меня никто не держит, но куда я с таким помощником? — указал глазами на костыль. — А кроме нас, стариков, кто теперь тайгу знает? Нынешнее племя ногами дрыгать под музыку могут, а там музыки нет, там по болотинам ножками шагать. На тайгу им плевать. А она, тайга-то, разобраться, кормила и поила нас когда-то. А теперь?.. Понаедут осенью за грибами, пойдешь после них — словно свиньи, все перерыли, грибницы уничтожили Шишки с кедров зелеными рвут. Ягоды только там и родится, куда машины не проходят. Да что говорить… А вы, на крайний случай, берите Елизара Боровикова из Кузевановки, ежели никого другого не сыщете.
Поговорили несколько минут для приличия — о погоде, о жизни. Потом ушли.
— Везет вам как утопленникам, — подвел итоги Жени. — Что дальше делать? Куда прикажете ехать?
— Очевидно, Кузнецова надо ждать, — решил Вадим. — Других кандидатур нет.
— А знаете, что? — предложил Женя. — Поручите Кузнецова мне. Рекомендации у него подмоченные, но я ого уломаю по-своему. А?
Как он будет уламывать, Вадим не спросил, но разрешил провести такой опыт. Выехали за село к ручью, подзакусили сухими пряниками, купленными в сельпо. Потом вернулись обратно.
Во дворе Кузнецова стояла лошадь, приехал, значит, из тайги хозяин. Женя, изображая начальника, шагнул вперед, Вадим и Юрий — за ним.
Кузнецов — совсем не старик, а крепкий мужчина лет пятидесяти, в рубахе навыпуск, босой, сидел за столом и хлебал суп из миски. На досках некрашеного стола горкой лежал хлеб, стояла кринка с молоком. Женя оглянулся на друзей и, подмигнув им, обратился к Кузнецову:
— Приятного аппетита, папаша! Добрый день!
Кузнецов неторопливо, старательно облизал деревянную ложку, взглянул на всех, снова погрузил ложку в большую миску.
— Вот завтракаю. В лес спозаранок съездил. Вымок до нитки. По какому делу?
— Ты завтракай, папаша, потом поговорим, — сказал Женя и огляделся: куда бы сесть. Ни одного стула в избенке не было, на единственной лавке сидел хозяин.
— А чаво там? — усмехнулся Кузнецов, — Я могу и есть, и говорить. Не подавлюсь… Хе-хе-хе!.. В тайгу, значит, собираетесь? В какие места?
Ясно, что старуха объяснила ему, зачем они приходили, он ждал их,
— Знаю, знаю. А как же? Двадцать лет в тайге жил. А счас третий год здесь. Избушку свою еще не перетащил, гниет там зазря, пропадает добро.
— Охотничал, что ли? — спросил Женя. — От колхоза?
— Чаво? Нет. Колхоз сам по себе, я сам по себе. Охотничал, конечно. В колхозе много не заробишь. Вот вас, к примеру, в тайгу погнали, так и деньги вам большие платят.
— Нас не погнали, — не вытерпел Вадим, — У нас работа.
— Так не без денег же! — Кузнецов не удостоил Вадима взглядом, он говорил с Женей. — Сотни по три небось отваливают. И опять же — харчи, обувка, одежа. А в тайге деньги куды? В тайге благодать.
— А почему же из тайги уехал? — забыв о том, что должен уговаривать Кузнецова, а не спрашивать его, зло произнес Женя.
— Я, мил человек, не уехал бы всю жисть. Испоганили тайгу. Леспромхозы настроили. Людно стало. А я люблю, чтоб сам себе хозяин. Грибы, ягоды, зверь — все мое. А тут еще налогами прижали. Но ничо. Я и здесь устроился. По три сотни выколачиваю. Могу и больше, но куда нам со старухой? А вы какую зарплату положите проводнику?
— Не в деньгах счастье, папаша. Деньги — вода. Двадцать дней с нами проходишь — получай сотнягу. Никаких дел тебе, только по маршруту проведи.
— Значит, так, — вслух начал размышлять Кузнецов. — Здеся я зарабатываю сто рублей за десять дён, а с ними — за двадцать. Нет резону. Работы мне хватает. Мастерю лопаты, вилы, грабли, колеса. Из других сел ко мне едут… В колхозе как? В конце месяца расчет. А у меня свои законы: сделал работу — отдай деньги, получи товар. Вона во дворе колеса лежат, председатель христом богом молит: отдай, мол, деньги на днях будут, расплачусь. А я порядок люблю. Давай деньги — бери колеса.
— А в колхозе, наверное, телеги без колес стоят? — спросил Юрий.
— Стоят! — подтвердил Кузнецов. — И потому, все равно ко мне придут. Займут деньги, а придут. А чо? И бесплатно делать не обязан. На триста рублей одних колес, такие деньги на дороге не валяются… А вы, случаем, не золотишко ищете? Хе-хе! Поди, и себе перепадает? Кусочек припрятал, а потом сдал — и деньги.
Тут и Вадим опять не утерпел:
— Перепадает! Видишь, как приоделись?!
Но Кузнецова переубедить нелегко:
— В тайгу кто же одевается? Приедете домой — разоденетесь.
И Вадиму, и Юрию разговор этот изрядно надоел, но Женя все тянул его, не сдавался, надеялся успешно завершить.
— А ты подумай, папаша. Никто тебя в селе не держит, человек ты вольный. Ну набросим десятки две…
— Не больше! — торопливо перебил Вадим, боясь, что Кузнецов клюнет на эти десятки и вдруг согласится. Но тот был непреклонен:
— Нет. Не пойду. Себе дороже. Ежели даже и сто пятьдесят — не пойду. Обувки да одежки как раз на сто рублей истреплешь. Все! — Он отложил в сторону ложку, и непонятно стало, что он вложил в это слово: то ли с едой покончил, то ли разговаривать больше не хотел,